* * *

Шли годы, ты почти забросил машинки, переключился на детекторные радиоприемнички (на корпус шли жестянки из-под печенья), продавал их в лицее и содержал бабушку и мать: Гортензия не позволяла Сюзанне наняться на работу.

Последний период жизни твоей бабки — как жаль, что я ее не застал! — остается для меня тайной за семью печатями, поскольку ты не слишком любил о нем говорить. Почему женщина, начавшая с нуля и своим горбом заработавшая миллионы в эпоху, когда феминизм был не более чем эксцентричной теорией, так жестоко притесняла дочь, живя при этом за счет несовершеннолетнего внука? Ты всегда защищал бабушку от моих обвинений с той же страстью, с какой пытался освободить мать от ее тирании. Но любому терпению есть предел, и ты решил стать военным моряком, невзирая на родовое проклятие: большинство Ковелартов гибли на полях сражений, не дожив до тридцати лет. Ты, который терпеть не мог математику, освоил и элементарную, и высшую, и был готов к поступлению в Высшее военно-морское училище, когда твоя мать подхватила еще одну загадочную неизлечимую болезнь. Лежа на смертном одре, она взяла с тебя клятву, что ты никогда не станешь офицером, не получишь за воинскую доблесть Военный Крест, как отец, а будешь заниматься мирной профессией и растить детей. Клятва была дана, Сюзанна поправилась, а ты пошел изучать право.

Ты не затаил ни злобы, ни горечи из-за потонувшей в математических абстракциях мечты о море и посвятил все свободное от занятий время созданию профсоюза, вместе с Полем Валери добивался открытия юридического факультета в Ницце, основал с его помощью чемпионат Франции среди университетских сборных и руководил им до 1939 года — словом, создал себе команду, с которой время от времени «выходил в море».

* * *

Началась Вторая мировая война. Сюзанна провожала сына, и ей казалось, что история повторяется. Она отчаянно сопротивлялась воспоминаниям, чтобы не позволить страху убить надежду, и вела подробный дневник. Две ее тетради лежат передо мной — «Исход 39» и «Исход 40». Наклонным, как у тебя, но разборчивым, изящным, ровным почерком она описывает события и чувства, дабы «исполнить долг надежды», внести свою скромную лепту в историю войны.

Жизнь Сюзанны состояла из ожидания новостей с фронта, неотвязного страха за тебя и редких моментов счастья, которые дарили ей письма… Счастье пополам с тоской, короткий отпуск, новое ожидание, исход, надежда, отчаяние, пустой почтовый ящик. Сколько продлится эта война, как долго придется им с Гортензией молиться о возвращении единственного в семье мужчины? Сюзанна вела дневники много месяцев, но я заметил всего одну существенную перемену: в 1939-м она называет Гортензию «мама», а в 1940-м — «бабушка», словно твое отсутствие вернуло ее в детство, сплавив вас воедино.

У тебя была особая война. Верный пацифистским убеждениям и помня о данной Сюзанне клятве, ты наотрез отказался поступать в училище офицерского резерва. Тогда тебя послали учиться на сержанта, и ты заработал нашивку в куда менее комфортабельных условиях. Альпийский стрелок, младший лейтенант 94-го Альпийского батальона, ты был назначен командовать блокпостом в Альпах, в двух шагах от итальянской границы, вдали от всякой цивилизации. Начальство то ли что-то проглядело, то ли приняло к сведению отметку «склонен к упрямству», значащуюся в твоем личном деле, но, прибыв на место, ты обнаружил, что указанный на штабной карте блокпост только на ней и существует. Обосновавшись на вершине горы со своими четырьмя десятками вояк, крестьян с берегов Везубии, которые пытались утопить в местном вине тоску по дому, ты решил построить этот мифический блокпост сам.

Ты уподобился Вобану,[21]вручил своим солдатам мастерки, пробудил в них профессиональную гордость, придав смысл их существованию, и блокпост «Ковеларт» был закончен 17 июня 1940 года, через семь дней после того, как итальянцы объявили нам войну. 20 июня они начали наступление в Альпах, на всем протяжении от Швейцарии до Средиземного моря. Вы спокойно ожидали появления неприятеля в неприступной крепости, но тут стороны подписали перемирие. Ты получил приказ сложить оружие и передать ключи от крепости итальянцам: они очень хотели получить ее от вас в наследство и терпеливо ждали, когда вы уйдете, наблюдая за вами в бинокль.

Ты подчинился — на свой лад. Дал приказ к отступлению и подорвал этот мифический блокпост, который вы сделали реальным. Твои люди разошлись по домам, смеясь сквозь слезы, навсегда объединенные той «странной войной», где им пришлось стать строителями.

Ты снова открыл адвокатскую контору. Летом 1940-го ты, как и большинство французов, видел в Петене спасителя, предупредившего бойню, но все же засомневался, когда один из приятелей, вошедший в вишистское правительство, предложил тебе пост в Министерстве спорта, памятуя о знаменитых университетских чемпионатах. Твои иллюзии касательно политики маршала быстро улетучились, и ты предпочел вместе с другими друзьями защищать макизаров и евреев, которых преследовали вишисты. Ты завидовал яркой судьбе своего лицейского товарища Ромена Гари, тоже единственного сына у любящей матери, которая вырастила его одна, и скорее всего последовал бы за ним в Англию, но… уже был отцом семейства.

— Отправляйся! — приказывала бабушка, слушавшая Лондонское радио по детекторному приемничку твоего производства.

— Останься! — умоляли твоя мать и твоя жена Клоди.

Ты не уехал и стал, по твоему собственному скромному определению, «подпольным подпольщиком». Помогал спрятаться в надежном месте противникам вишистского режима, которым грозил арест, завербовал чиновника из префектуры, и тот снабжал партизан фальшивыми документами и продовольственными карточками.

Ты не раз обманывал бдительность гестапо благодаря актерскому дарованию и изобретательности, но после освобождения был арестован по доносу коллаборационистов, давших против тебя показания, чтобы замолить грехи. Твоя жизнь пошла прахом. Внесем ясность: тебе могли поставить в вину только руководство спортивным обществом для неимущей молодежи, хотя ты сразу ушел оттуда, узнав, что правительство использует его в пропагандистских целях. Бывший полицай, которого ты однажды смешал с грязью, жаждал твоей крови. Когда по Лондонскому радио сообщили, что шестерых партизан в Ницце расстрелял некий Ганс Богларт, негодяй ухватился за отдаленное сходство фамилий (Богларт — Ковеларт) и заявил, что ты и есть тот самый убийца. Обвинение выглядело совершенно нелепым, но в те времена и такого было достаточно.

Тебя бросили в подвал гостиницы, временно служившей тюрьмой, как раз когда рождалась твоя дочь Катрин, лишили связи с внешним миром и возможности доказать, что выдвинутое против тебя обвинение основано на отдаленном звуковом сходстве. Ты пытался заглушить тревогу, изучая тонкости аграрного права: когда освободители с нарукавными повязками забирали тебя, ты прихватил первую попавшуюся под руку книгу. Сервитуты проезда, положения об аренде, эмфитевтические арендные договоры с грехом пополам помогали тебе забыть, что каждый день во дворе расстреливали кого-нибудь из сокамерников.