Гассан вернулся и сел ряд с ним.

– Слушай, она такая разная. С ним – милашка, с нами – свойская девчонка, матюгается только так, а со Старнсом почему-то разговаривает с южным акцентом.

– Ты что, в нее втрескался? – спросил Колин.

– Нет, просто мысли вслух. Повторяю в последний раз – я не хочу встречаться с девушками, на которых не собираюсь жениться. Встречаться с Линдси – это харам[47]. Ну и кроме того, у нее большой нос. Не люблю носатых.

– По-моему, ты и так все время харамствуешь.

Гассан кивнул:

– Да, но как. Вот, собаку завел. Я же не курю крэк, не обсуждаю других за спиной, не краду, не вру маме и не кувыркаюсь с девочками.

– Это моральный релятивизм.

– Ничего подобного. По-моему, Аллаху плевать, есть у меня собака или нет и ходит ли женщина в шортах. Ему важно, чтобы я был хорошим человеком.

Слова «хороший человек» тут же напомнили Колину о Катерине XIX. Скоро она должна была уехать из Чикаго в летний лагерь в Висконсине, где каждое лето работала консультантом. Это был лагерь для детей-инвалидов. Там их учили ездить на лошадях. Катерина была хорошим человеком, очень хорошим, и он по ней безумно ску[48].

Однако пустота внутри говорила ему, что она не тоскует о нем. Наверное, даже облегчение почувствовала. Если бы она думала о нем, то позвонила бы. Если только…

– Я ей позвоню.

– Худшая идея в мире, – тут же отозвался Гассан. – Хуже некуда.

– Неправда. Что, если она ждет, пока я ей позвоню, как я жду, что позвонит она?

– Да, но ты – Брошенный. Брошенные не звонят. Ты сам это знаешь, кафир. Брошенные никогда, никогда не звонят. Исключений нет. Совсем. Не звони. Никогда. Нельзя.

Колин сунул руку в карман.

– Не делай этого, чувак. Ты выдергиваешь чеку гранаты. Ты облит бензином, а телефон – зажженная спичка.

Колин раскрыл телефон.

– Чупакабра, – сказал он.

Гассан воздел руки:

– Это нельзя зачупакабрить! Это какое-то злоупотребление чупакаброй! Я чупакабрю твой звонок Катерине!

Колин закрыл телефон и, погрузившись в раздумья, стал покусывать большой палец.

– Ладно, – сказал он, убирая телефон в карман. – Не буду.

Гассан тяжело вздохнул:

– Еле пронесло. Слава Аллаху за двойную обратную чупакабру.

Они недолго посидели молча, а потом Колин сказал:

– Я хочу домой.

– В Чикаго?

– Нет, к Линдси. Но нам еще сорок минут тут сидеть.

Гассан кивнул. Потом, помолчав немного, сказал:

– Ладно. Приступ астмы у жирдяя. Старый, но проверенный трюк.

– Чего-чего?

Гассан закатил глаза:

– Ты глухой? Приступ астмы у жирдяя. Самый старый трюк в жирдяйском арсенале. Подыграй мне.

Они вышли из машины, и Гассан начал громко хрипеть. Каждый его вдох был похож на крик умирающей утки. ИИИИХХХХХ; выдох; ИИИИХХХХХ; выдох. Он прижал руку к груди и забежал в гатшотский магазин.

– Что это с ним? – встревоженно спросила Линдси.

Продолжая хрипеть, Гассан ответил сам:

– ИИИИХХХХХ. Приступ. ИИИИХХХХХ. Астмы. ИИИИХХХХХ. Жуткий. ИИИИХХХХХ.

– О, черт! – воскликнула Линдси, спрыгнула с колен ДК, схватила аптечку и принялась искать лекарство от астмы.

Другой Колин молча сидел на стуле и, вне всякого сомнения, был не рад непрошеным гостям.

– Все будет хорошо, – сказал Колин. – С ним такое бывает. Нужно отвезти его домой, там есть ингалятор.

– Холлис не любит, когда гости отвлекают ее от работы, – сказала Линдси.

– Ничего, сделает исключение, – отрезал Колин.

Гассан хрипел по дороге домой и продолжал хрипеть, взбегая по лестнице Розового особняка.

Дожидаясь, пока он вернется из своей комнаты, Колин сидел в гостиной с Линдси. Они оба слышали, как Холлис на кухне говорит:

– Это американский продукт. Сделанный руками американских граждан. Это рыночное преимущество. Люди покупают то, что сделано в Америке. У меня есть исследование…

Раньше Колин думал, что Холлис целыми днями смотрит «Магазин на диване», поручив управление фабрикой другим, но, судя по всему, она все же работала.

Словно в подтверждение его мыслей Холлис вышла и сказала:

– Пожалуйста, не мешайте мне, когда я работаю, – хотя никто и не думал мешать.

Линдси сообщила, что у Гассана приступ астмы, а он забыл с утра прихватить свой аэрозоль. Холлис бросилась в его комнату, Колин бежал следом за ней и кричал:

– Надеюсь, тебе уже лучше, Гассан, – чтобы предупредить друга.

Когда они добрались до комнаты Гассана, тот уже мирно лежал в постели.

– Простите, забыл лекарство, – сказал он слабым голосом. – Больше такого не повторится.

Они поужинали гамбургерами и тушеной спаржей на заднем дворе. Задний двор дома Колина в Чикаго был размером двенадцать на десять футов, а этот – с целое футбольное поле. По левую руку от них тянулся густой лес с редкими просветами каменистых полян. По правую, до самого соевого поля (Колин узнал от Старнса, что здесь выращивают сою), тянулась ухоженная лужайка. Гатшот казался Колину бескрайним, и ему нравилось это. Солнце садилось, и Линдси поставила в центр стола ведерко с антимоскитной свечой. Закончив есть, она ушла, ушел и Гассан, а Колин снова вернулся к мыслям о К. XIX. Он взглянул на свой телефон, чтобы проверить, нет ли пропущенных вызовов, и решил, что пора звонить родителям.

В Чикаго, третьем по величине городе Америки, сигнал почему-то был слабым, но в Гатшоте, штат Теннесси, связь оказалась на пять баллов.

Трубку взял папа.

– Я в том же городе, что и вчера. В Гатшоте, – начал Колин. – Живу у женщины по имени Холлис Уэллс.

– Спасибо, что позвонил. Я ее знаю? – спросил папа.

– Нет, но она есть в телефонном справочнике. Я проверял. У нее тут своя фабрика. Наверное, мы тут еще пару дней поживем, – соврал Колин.

– Жить у незнакомых людей опасно, Колин.

Вообще-то Колин собирался соврать: снимаю комнату в отеле, работаю в ресторане, осваиваюсь потихоньку, – но он сказал правду.

– Она милая. Я ей доверяю.

– Ты каждому встречному доверяешь.

– Пап, я семнадцать лет прожил в Чикаго, и меня ни разу не ограбили, не пырнули ножом, не похитили, я не падал на рельсы, не…