— То есть… — начал Хагуд.

— Да, — сказал репортер. — Она дважды ее меняла на моей памяти. Оба были в своем роде люди достойные.

И тогда Хагуду показалось, что картина более или менее ясна ему: женщина не то чтобы прожорливая или ненасытная — просто всеядная, как паровозная топка, если опять воспользоваться этой метафорой; с жестокой трезвостью он сказал себе: «Да. Явилась посмотреть, что у него за работа. В смысле — посмотреть, действительно ли у него есть работа, и если есть, то надолго ли». Ему показалось, что он понимает теперь, почему каждую субботу, прежде чем покинуть вечером здание, репортер переводит чек, которым ему выдается зарплата, в наличные; он чуть ли не видел внутренним взором, как репортер несется, спеша успеть до закрытия, на почту или на телеграф перевести деньги и получить квитанцию — в первом случае тоненькую голубенькую, во втором двойную желтую. Так что в тот первый вечер посреди рабочей недели, когда репортер робко поднял вопрос, Хагуд создал — можно сказать, извлек из собственного кармана — прецедент, которому он затем следовал почти целый год, кляня на чем свет стоит пышнотелую женщину, только раз им увиденную, пересекшую горизонт его жизни без остановки, но безнадежно расстроившую ее, подобно воздушной волне от забывшегося локомотива, который каким-то образом занесло на отдаленную и замусоренную пригородную улочку. Но он молчал — молчал, пока репортер не пришел и не попросил взаймы сумму, равную его двухнедельной зарплате, даже не объяснив сразу зачем. Лицо Хагуда — вот что заставило репортера сказать: на свадебный подарок.

— На свадебный подарок? — переспросил редактор.

— Да, — сказал репортер. — Я ей многим обязан. Хочу послать ей какую-нибудь вещицу, пусть даже она окажется ненужной.

— Ненужной?! — вскричал Хагуд.

— Да. То, что я в состоянии ей послать, скорее всего, будет ей без надобности. Ей всегда по этой части везло.

— Погодите, — сказал Хагуд. — Дайте-ка я прямо вас спрошу. Вы хотите купить свадебный подарок. Но вы говорили мне, что у вас нет ни братьев, ни се…

— Да нет, — сказал репортер. — Это маме.

— Так, — произнес Хагуд после паузы, которая, однако, скорее всего, не показалась репортеру очень уж долгой; возможно, она не казалась долгой до того, как Хагуд вновь заговорил: — Понимаю. Да. Вас, выходит, есть с чем поздравить?

— Спасибо, — сказал репортер. — Я его не знаю. Но те двое, которых я знал, были вполне ничего.

— Понимаю, — сказал Хагуд. — Да. Хорошо. Замуж, значит. А тех двоих вы знали. Один из них был вашим… Впрочем, не важно. Не говорите мне. Не говорите! — вскричал он. — По крайней мере, это хоть что-то. Что могла, она для вас сделала! — Теперь уже репортер смотрел на Хагуда с вежливым вопрошанием. — Это изменит как-то вашу жизнь теперь? — сказал Хагуд.

— Надеюсь, что нет, — сказал репортер. — Не думаю, что на этот раз у нее получилось хуже, чем обычно. Вы же сами видели — она внешне еще хоть куда, даром что не молоденькая, и в хорошей форме, пусть даже теперь уже не из тех, кто выдерживает танцевальный марафон до шести утра. Так что все, полагаю, у нее в ажуре. Ей всегда по этой части везло.

— Вы надеетесь… — сказал Хагуд. — Вы… погодите. — Он взял сигарету из лежавшей на столе пачки, но зажигать и подносить спичку пришлось в конце концов репортеру. — Дайте-ка я прямо вас спрошу. Вы хотите сказать, что вы не… что деньги, которые вы у меня занимали, которые посылали…

— Что посылал, куда посылал? — спросил репортер после секундной заминки. — А-а, ясно. Нет. Я не посылал ей денег. Это она мне их шлет. И я не думаю, что очередное замужество…

Хагуд даже не откинулся на спинку кресла.

— Вон отсюда! — завопил он. — Вон! Вон!

Репортер еще секунду смотрел на него сверху вниз все с тем же удивленным вопрошанием, затем повернулся и двинулся к выходу. Но не успел он еще перешагнуть окружавшее стол заграждение, как Хагуд уже звал его обратно голосом хриплым и обузданным. Репортер вернулся к столу и увидел, как редактор выхватывает из ящика книжечку с бланками векселей, пишет на верхнем, затем толкает к нему книжечку и ручку.

— Что это, шеф? — спросил репортер.

— Сто восемьдесят долларов, — сказал Хагуд тем же напряженным аккуратным голосом, каким он мог бы говорить с ребенком. — Под шесть процентов годовых, возврат в момент предъявления. Даже не по предъявлении, а в момент — ясно? Подпишите.

— Бог ты мой, — сказал репортер. — Так много уже?

— Подпишите, — сказал Хагуд.

— Конечно, шеф, — сказал репортер. — У меня и в мыслях не было на вас наживаться.

Но то было полтора года назад; теперь Хагуд и Джиггс стояли бок о бок на старых щербатых плитах, которые, как утверждают жители Нью-Валуа, топтал во время оно пират Лафит[17], смотрели вверх на освещенное окно и слушали гремевший оттуда пьяный голос.

— Вот, значит, как его кличут, — сказал Джиггс. — Ну и что?

— Да ничего, — сказал Хагуд. — Это фамилия у него такая. Или имя и фамилия вместе, потому что больше за ним ничего не значится, кроме одного-единственного инициала, насколько мне или кому бы то ни было в городе известно. Но похоже, это его фамилия, подлинная; я никогда не слышал, чтобы человек так звался, и, разумеется, никто, кому хватает умишка вести двойную жизнь, не станет такой фамилией прикрываться. Соображаете? Любой несмышленыш смекнет, что она фальшивая.

— Точно, — сказал Джиггс. — Даже ребенка этим не проведешь.

Они опять воззрились на окно.

— Я видел его мать, — сказал Хагуд. — Знаю я, знаю, что вы сейчас подумали. Я то же самое подумал, когда увидел его в первый раз; и всякий, наверно, если бы пришлось начать про него соображать, как про жука или червяка, где, когда и зачем он явился на свет, подумал бы: «Стоп! Стоп! Стоп, ради Христа!» А теперь примерно с половины первого он, по всему видно, изо всех сил старается нализаться, и, должен сказать, небезуспешно.

— Это да, — сказал Джиггс. — Тут ваша правда. Он Джеку объясняет, как водить самолет, рассказывает, как Мэтт Орд однажды на час взял его вторым в машину. Мол, когда ты взлетаешь там на аэродроме с этих бетонных «F» или садишься, это все равно что выпорхнуть или впорхнуть в… в организм, что ли. В организм или в органазм, да он сам толком не знает, во что; что-то там насчет двух комариков, которые вьются вокруг постели, где лежат муж-слон и жена-слониха, а им, говорят, чтобы закончить, нужны дни, дни, дни, а