Дочка писала о себе, о школе, о подружках и всякой всячине. Почерк, несомненно, принадлежал дочери, и все-таки с первых же строк меня охватило подозрение, что рукой ребенка водил взрослый. Это подозрение пока не подкреплялось ничем конкретным, но чем дальше я читал, тем все более был уверен, что это так. Фразы были на редкость гладкие, мысли выражены связно. Даже между строк не оставлено просвета, а сдобрено дополнительным подтекстом, наводящим на размышления. А вот наконец и улика, которую я искал. В последних строках я прочитал:

«И мы надеемся, что к рождеству ты приедешь в Братиславу. Папочка, мы будем так рады, если ты приедешь. Мы тебя ждем, приезжай поскорей! Тот дядя, который к нам ходил, уже не ходит и больше не будет ходить. Целуем тебя, приезжай!»

Значит, вот как обстоят дела. Поскольку других мужчин не имеется, сойдет и прежний муж. Дьявол ее побери! Пламенный обожатель больно быстро опомнился и ретировался, супружеский хомут, видно, ему не по нутру. Так ей и надо, я злорадно ухмыльнулся, мне было приятно сознавать, что моя благоверная не добилась своего.

Но хорошее настроение сразу же улетучилось. Я сложил письмо, сунул в карман и мрачно задумался. Разве можно считать это победой, спрашивал я себя. Я-то, балда, ушел от нее, а что из того? Я же больше всех и проиграл. Он от нее увильнул, открыл мне путь к возвращению… Что?! — взвыл я, вспугнув дядину дрему. Нет, возвращение исключено. Сама мысль об этом была нестерпима, ожгла болью!

— Что стряслось, что ты сказал? — спросил дядя.

— Эх, — пробурчал я.

— Что тебе дочка пишет?

Я молчал. Потом сел на кровать и уставился на огонь.

— Ох, парень, парень, — сказал дядя.

— Трусливая душонка, за девочку прячется, — вырвалось у меня. — Водила ее рукой, пока та писала.

— Ах, вот оно что, — дядя покачал головой.

— Вдобавок ко всему еще и трусливая, черт бы ее побрал!

— Не ругайся, — сказал дядя, подошел к выключателю, включил свет, но тут же опять его выключил. — Работает? — спросил он.

— Да, конечно.

— Сколько же ты ему заплатил?

— Сотню.

— И пятидесяти хватило бы, — сказал дядя и снова сел на стул.

— Он за счетчиком в город ездил, по крайней мере уверял, что ездил за ним в город, — пытался я объяснить дяде, почему дал здешнему монтеру сто крон.

— Ну да, как же! Они у него в кладовке лежат, — заявил дядя. — Полсотни ему хватило бы с лихвой.

— Я ведь уже отдал, чего причитать понапрасну.

— Жалко, ей-ей жалко, — упорствовал дядя.

Мы помолчали немного, потом опять заговорил я.

— Идет в наступление и детьми прикрывается, подлая. Похоже, она не имеет ничего против, если бы я вернулся.

— Что ж, семья должна быть вместе, — сказал дядя.

— Семья! Разве у нас семья? Это я-то с ней — семья?! — взревел я, так что стекла задребезжали. — Я сам себе в рожу плюну, если на это пойду, — прибавил я, уже сдерживаясь.

— В жизни чего не бывает, ах, да что ты смыслишь… — дядя махнул рукой.

— Что вы говорите, дядя! На моем месте вы поступили бы точно так же.

— Чего не бывает. И с бабами и с мужиками. И раньше так было, и нынче так, и после нас так же будет, — стоял на своем дядя.

Я решил не возражать. Его не переспоришь, подумал я.

Стемнело. Дождь усилился, потоки воды хлестали по оконному стеклу. Дядя закашлялся, закурил новую сигарету и подбросил поленьев в печку.

И вдруг совершенно неожиданно тишину и сумерки прорезал приглушенный, печальный звук его голоса:

— Вернулся я домой в девятнадцатом. С тех пор как я попал в плен, дома обо мне никаких вестей не получали. И вот я вернулся, еще не успел и по деревне пройти, а уже чую — что-то тут неладно. Иду по улице к себе домой, встречаю знакомых, здороваюсь, а они ничего, только кивнут в ответ, глаза опустят и скорей мимо. Тут охватило меня недоброе предчувствие.

Мой сосед с нижнего конца села, старый Сливка, сидел перед домом на лавочке, меня так и подмывало с ним постоять.

Здороваюсь, а он изумленно так на меня глянул:

«Вернулся? И убитые солдаты возвращаются», — говорит и головой крутит, точно ему это не по душе.

«Что новенького?» — спрашиваю, а самому невтерпеж.

«Война была, Ондрей, коли злоба взыграет, вспомни, что была война», — бормочет он.

«Мне это очень даже известно», — сказал я.

«Действуй по справедливости», — прибавил он и умолк.

Я пошел дальше, так как мне показалось, что старик не в своем уме. И только после вспомнил его слова.

Вхожу к себе во двор, оглядываю избу. Показалась она мне обшарпанней, чем соседние. И пока это я водил глазами туда-сюда, взгляд мой упал на ореховое дерево. А под ним копошится в траве маленький ребенок, полуторагодовалый, не больше. Откуда же он, не мой это, мой был таким, когда я уходил на фронт…

Стою посреди двора, смотрю, смотрю, смотрю, и недоброе предчувствие все растет во мне.

И тут вышла из дому она, моя жена. Остановилась передо мной, опустив голову, и молчит, и вдруг меня осенило, почему люди обходили меня стороной. Ребенка, который играл под орехом, родила моя жена, но не я его отец, я и не мог быть его отцом, меня ведь пять лет дома не было…

Меня точно камнем придавило. Ноги не держат. Сделал я несколько шагов, чтобы к ореху прислониться, а жена как бросится мне в ноги, обхватила их, сапоги мне целует и молит слезно:

«Убей меня, а его не тронь! Смилуйся…» — кричит словно полоумная.

Я сперва и не понял, а потом до меня дошло. Она подумала, что я с ее ребенком что-нибудь сделаю.

«Встань! Не гневи бога, лиходейка! Постыдилась бы! — как закричу на нее, — Ты что, думаешь, мне крови было мало?!»

Не по себе мне стало. Как ей в голову могло прийти, что я на такое способен. Господи боже мой, уже не думает ли она, что я могу убить ребенка!

Нет, не было у меня желания мстить, и ненависти не было. Только тоска и усталость. Стало мне всего страшно, чего-то жалко, почему-то грустно…

Грустно-грустно. Во мне и сейчас, как вспомню, эта грусть отзывается.

Я выслушал дядин монолог и робко возразил:

— Так то ж другое время было. Была война, люди голодали, гибли, разве можно сравнивать?

— А я и не сравниваю, — ответил дядя, — Тогда было так, теперь иначе. Я только