спасибо, малыш, скриплю помаленьку.

А могло:

не пойти бы тебе к черту, малыш, со своими расспросами?

А всего-то и надо было, что поговорить с собеседником о самых простых вещах: с герром Людтке — о его школе скалолазания и внуках Аннете и Эрике, одно удовольствие смотреть на этих малюток, такие они славные и румяные! С синьором Дзампой — о перспективах развития горнолыжного спорта в К., да еще о больной спине, всем известно, что у синьора Дзампы побаливает спина, вряд ли сходных проблем не испытывал и синьор Тавиани — глубокий старик. И, отталкиваясь лыжными палками от спины, можно было бы, как на трамплине, взлететь к проблемам здоровья вообще — вот бы и сладился душевный разговор, и все остались бы довольны. Или синьор Виладжо, к примеру, глава местной полиции. Вот уж с кем у синьора Тавиани нашлось бы немало общих тем — ведь в далеком прошлом он занимал ту же должность и преуспел на ней. С любым жителем К. имелся повод для разговора, который был бы с благодарностью подхвачен. По-другому и быть не может, ведь сограждане Алекса в основной массе приятные и доброжелательные люди. Снисходительные к мелким и абсолютно невинным слабостям других. И лишь одного они не прощают — высокомерного отношения к себе.

А синьор Тавиани был высокомерным, замкнутым стариком. Ни с кем не сближался, никого не привечал: как будто жил не среди людей, а среди призраков, существовал в своей собственной параллельной реальности. Всем своим видом показывая, что общество кладбищенских мертвецов, в котором он постоянно вращался с метлой в руках, для него гораздо приятнее, чем общество живых — из плоти и крови — людей.

Теперь, когда жизненный цикл синьора Тавиани завершился, остается надеяться, что мертвецы примут его с распростертыми объятиями, потому что именно там ему и место. Уже давно, а не только в последние несколько дней. Ведь по сути он и сам был ходячим трупом, не интересующимся жизнью, что протекала вокруг него. О причинах, о подоплеке событий, сделавших его таким, Алекс не знает и вряд ли когда-нибудь узнает. И любой человек в К. может сказать то же самое. И тем не менее большинство знакомых Алекса пришли на похороны старика. Все те, кто получал от него лишь надменную улыбку, — все они здесь.

Стоят под мелким теплым дождиком, сочащимся с неба; некоторые — с зонтами, но большинство без. На их лицах нет скорби — это, учитывая личность синьора Тавиани, было бы лицемерием. Скорбь вполне успешно заменяют сосредоточенное внимание и вполне понятное любопытство. Те, кто постарше, интуитивно примеряют нынешнюю роль сторожа на себя. Те, кто относительно молод, заглядывают в лицо смерти, приподнявшись на цыпочки; напрасный труд — до нее не допрыгнуть. Не взобраться на этот горный хребет, даже обладая навыками скалолазания. По прошествии лет (многих, очень многих, как надеется Алекс) все образуется само собой, и тяжелый подъем станет стремительным спуском в бездны небытия. Но пока этого не произошло, пока идет дождь, остро пахнущий цветами и сосновыми иглами. До сих пор Алекс и понятия не имел, что дожди имеют запах. Наверное, все дело в смерти, ее близость обостряет обоняние. И не только обоняние — глаза Алекса стали зоркими, он различает каждую морщину на лице покойного сторожа, каждую пору. То же можно сказать о живых: у дочери герра Людтке — очаровательная маленькая родинка на виске, а еще — одинокий седой волос, затесавшийся в темно-каштановой гриве. Он торчит из пробора подобно толстому корабельному канату, вернее, вырос до размеров каната в воображении Алекса. Сам герр Людтке находится метрах в десяти, но Алексу хорошо виден его перстень-печатка: на нем выгравирован череп, в глазницах которого угнездились бриллианты. Перстень производит впечатление старинного и наверняка передается членам семьи по мужской линии, от отца — к сыну, от сына — к внуку. Но вместо сына природа наградила герра Людтке дочерью, так что ему придется ждать, когда подрастет Эрик.

Ему и достанется череп с бриллиантами.

Но пока Эрик — всего лишь пятилетний ребенок, и бриллианты для него — стекляшки, не больше, у детей свои представления о ценностях. Свои представления о жизни и о смерти тоже, — и смерть малознакомого старика уравнивается в сознании малыша со смертью птицы или котенка, или даже стоит на несколько ступенек ниже. Алекс помнит себя мальчиком, совсем маленьким, не старше Эрика. И хорошо помнит ритуальные похороны насекомых и мелких животных — их всегда инициировала Кьяра. Она проявляла завидный интерес к этой мрачной стороне бытия, оттого и погребения получались пышными и обстоятельными, с привлечением тяжелой артиллерии: свечей, бумажных цветов, крохотных изображений Иисуса и Девы Марии. Обычно такие, наклеенные на пластмассу картинки составляют звенья дешевых браслетов, и для своих церемоний Кьяра раскурочила не один браслет.

Пик похоронных процессий приходился на лето, когда земля особенно нежна и податлива, а конкуренцию бумажным цветам составляют живые. Микроскопические могилы жуков, стрекоз и мышей-полевок Кьяра украшала арникой, горечавкой, клевером, темно-фиолетовыми метелками живокости и почти прозрачными голубоватыми фиалками. И уже после того как холмик полностью скрывался под разноцветным ковром, втыкала в него бумажные розы и лилии. В обязанности же Алекса входило изготовление крестов: как правило, это были сосновые веточки, сложенные крест-накрест и перевязанные нитками для шитья (волос дочери герра Людтке, несомненно, оказался бы чересчур толстым для столь деликатного изделия). Обычно к концу лета Алекс так насобачивался на крестах, что начинал проявлять похвальную инициативу: вместо кривоватых палочек в ход шли металлические стержни, гладко обструганные рейки, а однажды (венец изобретательности Алекса) он соорудил крест из остатков телевизионной антенны.

Крест предназначался ястребу, которого они с Кьярой нашли на дне ближайшего к К. ущелья, где протекал ручей и цвели чудесные желтые нарциссы, которые почему-то обидно назывались «ложными». Мертвый ястреб и нашелся в тот самый момент, когда Кьяра и Алекс обсуждали происхождение этого термина.

— Почему они ложные? — приставал Алекс с расспросами к сестре.

— Откуда же мне знать — почему? — пожимала плечами Кьяра. — Так сказано в энциклопедии растений, вот и все. Нарциссы ложные.

— И чем они отличаются от настоящих?

— Понятия не имею. Настоящие нарциссы желтые…

— И эти тоже. Они красивые, ведь так?

— Да.

— И они хорошо пахнут.

— Да.

— У них есть стебель, есть листики. Так почему они ложные?

— Ты уймешься или нет?

— Ложь — это неправда, да? А неправда — всегда плохо. Ты сама говорила мне.

— Говорила, но к цветам это не относится.

— Они плохие?

Кьяра так рассердилась, что легонько шлепнула Алекса по затылку. И произнесла с мамиными интонациями:

— Ты меня с ума сведешь!

— Они плохие? — упрямо повторил Алекс.

— Да нет же! Это просто цветы.