— А ты не заметил, он с кем-нибудь кроме бармена не разговаривал?

— Да, может, и разговаривал… я же не все время на стойку глядел…

Я забираю у него снимок Джеронимо.

— Ты, наверное, уже понял: этого человека убили в туалетной кабинке за несколько минут до того, как мы вошли в «Касабланку». Именно поэтому для меня так важно знать, с кем он имел дело в последние минуты своей жизни.

Парнишка вздрагивает. Что ж, пришло время задавать настоящие вопросы.

— Ты не видел, когда он вошел в туалет? И кто вошел туда вслед за ним?

— Да нет! Я бы сказал, если б что… Но я ждал Хромого Али, чего мне было на других пялиться?

«Логично, — комментирую я про себя. — Но только в том случае, если история с Хромым Али — правда».

— А сам-то ты как оказался в туалете, Ардиан? Да еще не один, а с этим уродом?

Вообще-то офицер полиции не имеет права оскорблять задержанных. Но в сложившихся обстоятельствах я разрешаю сделать для себя исключение.

— Да я просто отлить пошел, — неуверенно бормочет он. — А этот за мной увязался… схватил за горло, впихнул в кабинку…

— Значит, ты так и не успел? — сочувственно поинтересовался я. — Отлить-то?

— Не успел… Я же говорю, он сразу меня схватил и потащил туда… я даже не заметил, что в туалете труп…

Я демонстративно гляжу на часы.

— Два часа уже прошло, а ты все терпишь. Железная у тебя сила воли, парень.

Он краснеет и опускает голову. Ну что ж, все понятно. Парнишка первый раз в жизни решил подзаработать при помощи своей задницы и страшно стесняется этого обстоятельства. С крашеным они первоначально наверняка договорились полюбовно, вот только по ходу дела калигула, по-видимому, слетел с тормозов, и неопытному пареньку пришлось туго. И теперь он страшно нервничает из-за того, что его сочтут педиком.

— Знаешь, — говорю я, — мне в общем-то все равно, чем ты себе на жизнь зарабатываешь. Мое дело — найти убийцу. Если ты вспомнишь хоть что-нибудь, что может помочь в этом поиске, сообщи мне. И вот еще что: комиссар Шеве — человек хороший, но чересчур жесткий. Поэтому советую тебе говорить со мной.

Я протягиваю ему свою визитку. Не могу объяснить, что толкает меня на этот шаг. Может быть, какое-то смутное ощущение, что парнишка еще не рассказал всего, что знает. Я не великого мнения о своей интуиции, но бывали случаи, когда она меня здорово выручала. Ардиан осторожно берет визитку, крутит в руках, внимательно рассматривая.

— Это все? — недоверчиво спрашивает он. — Я могу идти?

Я качаю головой.

— Нет, пока что нет. Побудь пока в соседней комнате, мне еще нужно поговорить с тем типом, который был с тобой в кабинке.

Он снова заливается краской. Неловкими пальцами прячет визитку в карман рубашки и просит ломким от волнения голосом:

— Пожалуйста, не рассказывайте никому, что я был здесь, хорошо?

— Что значит «никому»? — безжалостно спрашиваю я. — Родителям, что ли?

На этот раз он не отвечает — по-моему, у него просто язык от стыда отнимается.

— Родителям не расскажем. Но если нам понадобится вызвать тебя в суд как свидетеля, мы тебя вызовем — имей в виду.

Он облегченно вздыхает.

— Да, конечно… суд — это очень важно. Закон превыше всего, я знаю.

Это один из десяти лозунгов, которые каждый день крутятся по всем десяти каналам албанского телевидения. «Закон превыше всего», «Демократия — равные возможности для всех», «Честные и Справедливые Выборы — залог доверия к власти» и так далее, и тому подобное. Предполагается, что эти азбучные истины помогут албанцам преодолеть тяжелое наследие прошлого и влиться в свободную семью европейских народов. За последние годы веру в то, что с помощью подобных технологий можно изменить складывавшийся веками менталитет, потеряли даже самые отъявленные идеалисты, но лозунги по-прежнему съедают значительную часть эфирного времени.

— Очень хорошо, — не поморщившись, говорю я. — Иди пока, отдыхай.

Он уходит, а мне приходится разбираться с беловолосым подонком, которому Томаш едва не проломил голову.

Зовут его Сали Романо. Судя по документам, ему недавно исполнилось пятьдесят четыре года, но он изо всех сил старается выглядеть моложе — красит волосы, носит молодежную прическу, несколько попорченную Томашем, и даже, кажется, замазывает морщины косметическим карандашом и пудрится. Еще от него отвратительно пахнет — смесью дорогого (по местным меркам, конечно) парфюма, перегара и особого, очень едкого пота, характерного для смертельно напутанных людей. На меня он смотрит с каким-то липким подобострастием, вызывающим еще большее отвращение. Очень хочется врезать ему по гадкой, лоснящейся роже, но я, разумеется, сдерживаюсь. Вопреки распространенным среди местных жителей представлениям, полицейские миротворческих сил не бьют людей на допросах. Во всяком случае, делают это не часто. Профилактические шлепки по ушам, вроде тех, которыми я наградил Леди, не в счет.

Теоретически я допускаю, что этот мерзавец может оказаться не тем, кем кажется: никогда нельзя отбрасывать чью-то кандидатуру только потому, что она не совпадает со сложившимся у тебя в голове образом. Думая об эмиссаре Хаддара, я представляю себе высокого худощавого брюнета с острым подбородком и глубоко посаженными глазами, но это не более чем игра воображения. Этот крашеный хрен тоже мог выполнять поручения Мясника из Приштины, а то, что он выглядит как типичный фрик, вполне подходит под определение хитрой маскировки. В конце концов я бы сильно удивился, если бы Хаддар посылал на такие задания заурядных быков.

Меня смущает только одно — Сали Романо сильно пьян. Даже сейчас, изрядно протрезвев от страха, он все равно производит впечатление человека, который начал пить несколько часов назад и добился за это время весьма серьезных результатов. Пьяного довольно сложно сыграть, а еще сложнее сыграть пьяного, который изо всех сил старается казаться трезвым. Тем не менее я велю Гильермо взять у него кровь на анализ. Как и следовало ожидать, содержание алкоголя зашкаливает за три с половиной промилле. Никто не надирается вусмерть, собираясь на встречу с курьером, везущим важный и дорогой товар. Никто не вливает в себя литр водки перед тем, как хладнокровно (и очень метко) прострелить этому курьеру сердце. Поэтому мне приходится попросить свою подозрительность наконец заткнуться и поговорить с этим крашеным мерзавцем так, как он того и заслуживает, — как с педиком и насильником малолетних.

Крашеный ведет себя вполне предсказуемо — юлит и убеждает меня в том, что все у них с мальчиком вышло по обоюдному согласию. Сговорились они якобы еще раньше, в зале, только вот мальчик ждал какого-то знакомого, а когда тот не пришел, с огромным удовольствием проследовал вместе с Сали в туалет. Никаких насильственных действий по отношению к пареньку он, Сали, разумеется, не предпринимал, «как можно, господин полицейский, я же не зверь какой-то, у меня свои дети есть…». Я представляю себе судьбу детей этого подонка и мимолетно жалею их.