Честно следуя приказу Деда, Лучко подсел к компьютеру и проворно защелкал клавишами в поисках подробной карты нужного ему региона. Минут через пять он, вновь смачно выругавшись, откинулся на спинку кресла. Географические изыскания в Интернете оказались неутешительными.

Согласно виртуальному атласу, Словения, которая по площади оказалась всего лишь на сто пятидесятом месте в мире, умудрилась обзавестись границами аж с четырьмя странами: с Италией — на западе, с Австрией — на севере, на северо-востоке — с Венгрией, а на востоке и юге — с Хорватией. И это не считая выхода к Адриатическому морю, по которому можно добраться куда угодно.

Лучко кликнул на иконке, напоминающей школьную линейку. Он методично проложил виртуальные маршруты из столицы Словении до ближайших зарубежных городков. Оказалось, что до любой из весьма условных нынче границ из Любляны можно доехать максимум за час.

«Блин, прямо мечта контрабандиста», — расстроенно отметил про себя капитан.

Лучко снова принялся рассеянно разглядывать электронную карту. И тут ему в голову пришла неожиданная идея. Порывшись в ежедневнике, капитан набрал номер переводчика, помогавшего ему в разговоре со словенкой.

— Помнится, вы сказали, что словенка говорила на каком-то диалекте.

— Да-да. На приморском.

— Значит, на приморском? Как я понимаю, на нем по идее должны говорить в той части Словении, что выходит к Адриатике?

— Совершенно верно. И еще на границе с Италией.

— Понял, спасибо.

Повесив трубку, капитан еще раз пристально оглядел карту, будто пытаясь рассмотреть затерявшуюся в складках рельефа «Влахернетиссу». Ну где же ты? Где?

В реставрационной лаборатории ГосНИИРа народу было совсем мало. Только два сотрудника настраивали какую-то аппаратуру. Но и их Лучко попросил на время покинуть помещение. Он решил, что лишние уши, а тем более глаза тут совершенно не нужны. А еще капитан по старой памяти рассудил, что зрелище может оказаться не для слабонервных. В итоге остались только Лучко, Стольцев и сопровождающий их заведующий лабораторией Борис Шаевич.

Икона стояла на треноге ровно посреди комнаты. Глеб с любопытством оглядел «Влахернетиссу» со всех сторон — сначала Богородицу и Младенца-Иисуса, а затем, обойдя икону с тыла, долго изучал щербинки и шероховатости кипарисовой доски, чего только не повидавшей на своем веку. Наконец, Глеб посмотрел на Лучко, как бы испрашивая разрешение на то, чтобы приступить к делу, за каким они, собственно, и пришли. Тот кивнул.

Капитану уже приходилось видеть Стольцева за работой, однако он всякий раз не уставал удивляться.

Поудобнее устроившись на стуле и бережно прикоснувшись к древней святыне, Глеб закрыл глаза. Какое-то время он оставался совершенно неподвижен. Со стороны могло показаться, что человек просто заснул. Но Лучко знал, что это не так. Ведь, возможно, именно в эту минуту перед глазами Глеба уже проносились картины, которые никто кроме него не был способен увидеть.

Капитан знал, что Стольцев может слышать, видеть и чувствовать то, что слышали, видели и чувствовали люди, задолго до него прикасавшиеся к тому же предмету. Каким бы невероятным это ни казалось, но Глеб наподобие иглы, скользящей по бороздкам виниловой пластинки, способен неведомым образом, трек за треком, считывать отпечатки чужих мыслей, ощущений и переживаний.

Эти картины Стольцев воспринимает только в строго хронологическом порядке. И пробиться к самым древним из них — задача очень непростая. По словам Глеба, наиболее верное сравнение — это стопка листов бумаги, лежащих один на другом. Чем раньше был исписан лист, тем ближе к началу стопки он находится. И тем большее число листов нужно перевернуть, чтобы до него добраться. А учитывая возраст иконы, можно только догадываться, каких усилий стоит Глебу каждая перевернутая страница.

Как обычно, получилось не сразу. Пришлось предельно сконцентрироваться. Лишь через минуту-другую поток смутных ощущений стал приобретать четкие очертания. Спешно пролистав самые свежие отпечатки, связанные с осмотром иконы реставраторами и криминалистами, Глеб пошел дальше. Как ни обидно, но ничего любопытного, связанного с кражей, он не обнаружил. Разве что смутное ощущение чьего-то страха. Похоже, что похитители старались не трогать икону зря и все время держали ее в том же кофре, в каком ее выдали им в Кремле.

Раздираемый любопытством, Глеб решил не останавливаться. Отбросив несколько не представляющих интереса образов, он на минуту стал свидетелем того, как разгулявшаяся солдатня с красными лентами на груди прикладами выломала «Одигитрию» из иконостаса и с криками «На тебе, Боже…» под общий гогот швырнула в рыхлый снег.

Перелистнув свидетельства событий, так метко названных Буниным «окаянными днями», Глеб увидел все туже «Влахернскую Божью Матерь» глазами человека, который усердно обрабатывал ее большой пушистой кистью. Эти манипуляции были прерваны громким окриком:

— Что ж ты, разбойник, столько олифы-то зря на икону налил? Это тебе не масло на хлеб! Того и гляди, Иисуса утопишь!

— Так это мне батюшка наказал. Не жалей, говорит, на святых олифы — за нее деньги плочены… — виновато оправдывался подмастерье перед представительным мужчиной в фартуке, накинутом поверх сюртука, сшитого по моде приблизительно двухсотлетней давности.

Грубо отогнав юношу, вошедший с превеликой осторожностью самолично принялся убирать излишки жидкости, все продолжая сетовать.

— Батюшка, видите ли, ему приказал. Да этот ваш батюшка вместо лба только свой кошель и крестит…

Не позволяя себе передышки, Глеб продолжил листать невидимую книгу. Интересно, что следующая по возрасту картина была почти полностью аналогична той, в которой участвовали богохульники-красноармейцы. С той лишь разницей, что солдатня была одета поприличней, да изъяснялась по-французски. Облаченные в драгунскую форму мародеры, бормоча себе под нос что-то наподобие faute de mieux[2], с увлечением сбивали с многострадальной иконы потемневшее серебро.

Несмотря на нервное напряжение и нарастающую головную боль, останавливаться было нельзя — иначе придется «листать» заново. Тем более что Глеб в азарте собирался дойти до самого святого Луки. Вопреки ожиданиям, увидеть евангелиста не получилось. Но, даже несмотря на это, образ, считанный Глебом в самом конце этой бесконечной череды картин, поражал воображение.

Немного переведя дух, Стольцев попытался описать увиденное. После его рассказа о красноармейцах Лучко вопросительно посмотрел на Шаевича. Поначалу скептически настроенный завлаб в крайнем изумлении подтвердил правдивость этой истории. Подтвердил он и то, что в 1812 году покинутую в храме «Богородицу» раскурочили наполеоновские мародеры, а услыхав рассказ Глеба о господине в сюртуке двухвековой давности, уже уставший удивляться завлаб сообщил, что сразу после войны с Наполеоном икона подверглась серьезной реставрации.