не знает меры, так соответствуйте во всем, чтоб после слово о вас осталось доброе меж злых языков, это переживет пирамиды и сфинкса.

Я смотрел в окно. Беснуется метель, она отчаянно царапает стекло, воет от бессилья и очередная попытка дробью хлесткой рассыпается по окну. Завывает ветер.

Проклятые, заблудшие, безликие, во мраке их не видно, но они там бредут неведомо куда. Стонут, и ветер подхватывает, уносит вдаль, превращает эти звуки в вой и ледяную крупу. Он пронизывает коченеющие тела, вырывает последние крупицы тлеющей души и остается леденящий вой, крупою вонзающийся в оконное стекло.

Мы же, что юные боги пьяны, беззаботны, нам еще интересна кровь и жизнь. Та свалка за окном скрыта метелью и далека, словно вечность, но это иллюзия или самообман.

Мы абсолютно уверены, что поезд уносит нас прочь от беды, но в действительности неумолимо приближаемся к самоей глубине этой бездушной стужи, поэтому нет контролеров. Весь балаган теперь зависит от степени опьянения, когда (Я) во мнении оппонента превозобладает над разумом, и кто-то дернет стоп-кран.

Афанасий икнув и утерев рот рукавом, принялся возражать. Все не о том господа, не про то, нет в нашей беседе житейской простоты кроме анекдотов, куда-то лезем мы все ввысь душою воспарить, с каких таких делов?

– Капут просрали души на ратном поприще деяний наших! Раскаяние наше даже не запоздало, а смехотворно! Чего греха таить, все мы черны как мавры южной ночью, нас не найдут, нас не спасут, нам тьма родня и давайте просто пить, может следующий полустанок будет бойня.

– От крови всегда исходит тепло и есть шанс поживиться, однажды я так пережил ночь.

– Врешь отродье! Ночь эту не переждать! Нет столь сильного существа я бы знал! У-у-у морда лживая! – Арамон пригрозил кулаком Аспиду.

– Пьян собака и в правду пьян наш бузотер! Каково господа принял близко к сердцу. Что ж раунд первый, в тамбур други дымить папиросами и плевать на пол!

Тамбур, бытие после Эдема, шутки да плевки покуда не навалит народу, уж после толчея да всяк прилипчивые лиходеи норовящие выпотрошить то кошелек, то душу. Азартен ты иль молчалив, вспыльчив или сдержан, кроток не будь, ушами не хлопай. Выкури сигарету сплюнь на пол, покинь эту суетность.

Здесь ощутимо дыхание мира ночи, и тусклый свет лампы делает пространство инфернальным. Лица совсем не человечьи. Жуткие маски, гримасы, натягивающие не менее устрашающие, плотоядные улыбки, о чем-то говорят, но по большей части врут. О, как сладка эта ложь, как легко ты готов примкнуть к этому действу и приукрасить никчемную серость свою блестками и мишурою лжи.

Ты наивно полагаешь, что в приукрашенную историю поверят? Они чудовища тебе глупому еще не ведом страх, но они ловят на слове и после тамбур заполняет мрак их сущности.

Нет пароля свыше, чтоб тут в полумраке тихо поджав хвост сдристнуть, сглатывая горечь слез и позора. Как трудно отдавать те малые мышиные крохи радости, сытости, придуманных подарков. Увидеть себя глупого во всей красе и снова лгать. Порочный круг.

Как же легко бытие в налитых кровью глазах этого пьяного дурака, уподобленного быку на заклание. Стая предвкушает свой пир, скулит, метит, территорию кровавой трапезы мочою. Одна большая жертва насыщает порядок данных минут, кровь, выбитые зубы, животное хрипит, ожидая предсмертные судороги. Тамбур пуст и где-то горюет мышь над потерянным рублем.

Аспид и Арамон разошлись по углам.

– Будут дуться, что с них взять? Упрямые ослы, вам бы затеряться в бесконечности дураков, авось бы сдержаннее стали. Хмель сударь, хмель, он с роком и судьбою дружен, от чего же мы так тянемся к нему?

– От судьбы не уйти, рок неизбежен, так с хмелем все же веселей, осилить дорогу, влекущую в бездну горизонта.

Мальвина закурила.

– Парниша солнца больше не будет. Нам остались только разговоры и вы я думаю пока фартовый малый, ведь ваш коньяк, еще как вижу я не иссяк в бездонной фляжке. Знаете господь тоже фаталист.

Вошел Пьер, достал папиросы, быстро прошелся взглядом по нашим физиономиям, после закурил.

– Вы как-то приуныли Балалайкин, такой триумф и кислая капуста во взгляде вашем.

– Мон шерри, ведь я поэт уныния тоски, играю роль, всего лишь эту роль. Он выпустил облако сизого дыма. Вам не кажется, что поезд набирает ход?

Отребьев прилип рожею к окну.

– Верно. Аспид ну ка ты давай живей, чего остолбенел! – прикрикнул он.

Мальвина улыбнулась, хлопнула в ладоши.

– Неведом и далек наш путь. Станций более не будет очень долго, вы сукины везучие сыны, ох, если я права!

Вся эта пестрая компашка уставилась на меня.

– Добрый человек продолжим наше скромное веселье! Ваш коньяк сударь.

Балалайкин просиял новою монетой.

– Нектар, что в чудо превращает эту серость полустанков, вперед к заветному!

– Бросайте папиросу, она пророческой не станет, в ней истины на ржавый гвоздь не наберется. Поверьте мне, данный миг прекрасен.

Балалайкин потянул меня снова в вагон.

– Поймите сударь, я не требую, но поверьте, архи важно данное событие спрыснуть коньяком. Вы просто не представляете, как это здорово, что станций более не будет!

Остальные попутчики не отставали, в каждом лице пылало веселье, во всей вселенной не было счастливее вагона.

– Это удача, вертлявая да взбалмошная девка, но коль появится, то прямо в губы поцелуем одурманит, кровь закипит, и жизнь так крепко полюбишь, и крылья есть у тебя.

– Так надобно не спугнуть и чин по чину принять благосклонность данной особы. Все любят дары и подарки, а ширина улыбки вашей равна душе, так скальтесь же во всю широту рта!

Отребьев ударился в пляс, сопровождаемый веселыми подвываниями или обрывками кабацких пошлых распевок, поди разбери, когда разгорается чад кутежа.

– Еще! Еще! До головокружения и падений, дикого смеха, неестественно округленных глаз, почему бы не упиться, когда дозволено!

– Парниша вы лейте ваш нектар, не беспокоясь о нас. Суть этого всплеска эмоций вам не понять, да и незачем нагружать вас причинами.

Балалайкин криво усмехнулся, утер текущую слюну.

– Все в огонь, все в пепел! Эй, человек ты не задумывался, почему при вседозволенности всегда возникает желание жечь?

– Пожары, они манят, притягивают словно магнит – он прикрыл глаза, залпом осушил стакан, вдохнул и выдохнул.

– За этой промерзшей чернотой, опутанной множеством рельс – он выдержал паузу – Как ужасен и мертв гул этого ветра и завывания метели, безнадега такая, что ее не перепить! Так пахнет смерть, холодом и льдом.

– Так