«Да, это знамение! Только вот тебе ли, Георгий?! Ты слишком увлечён миражом собственной власти, чтобы заметить, что у тебя под носом безвестный скифский мальчишка совершил деяние, достойное императоров Старого Рима, достойное самого Константина Великого! Уже бездну лет никто, кроме базилевсов и патриархов, не основывал академий!

Ясно, что не простых воинов собирается учить этот отрок. Он начал возделывать поле, на котором произрастают военачальники и государственные мужи. Прав был Константин Багрянородный – образованность есть высшая добродетель. Империи строятся мечом и пером! И это понял юнец, которому нет ещё и пятнадцати! Так что же задумал и кем станет этот мальчишка в будущем? Новым Цезарем, новым Константином или новым Атиллой, бичом Божьим?

Сам Господь привёл меня сюда, чтобы либо стать факелом, который будет светом веры освещать путь того, кто создаст новую империю, новый и вечный Рим, либо уничтожить нового Атиллу. Благодарю Тебя, Господи, за то, что ты дал мне испытание, достойное солдата! Благодарю Тебя за то, что и калекой я смогу служить империи до последнего вздоха! Аминь! Я принял решение. Моё место рядом с этим отроком!»

В душе отца Меркурия росло ощущение, что исполнилось то, ради чего он и принял когда-то монашеский сан, но на что уже и не надеялся, просто следуя своему долгу. А теперь он снова стал цельным; солдат, которого сам не желая того разбудил Илларион, и священник наконец-то слились в его душе в единую сущность, родился новый человек, у которого была теперь одна страсть и одна цель в жизни – служить и созидать.

Отец Меркурий повернулся к терпеливо ожидающему его ответа Иллариону. Всплеск восторга от осознания своего предназначения прошёл, на смену озарению явился холодный расчёт. Мир вернулся на своё место. Бывший хилиарх чувствовал, что его борода и ряса на груди мокры от пролившейся воды, видел, что глаза Иллариона упёрлись в него подобно наконечникам копий, слышал, как потрескивают, сгорая, фитили свечей и масляных ламп. Мысли теперь не мешали звукам, ощущениям, запахам… Они стали другими, холодными и острыми, подобно клинку верной спаты – обоюдоострого пехотного меча, который воин Макарий двадцать лет носил на поясе.

«Ты ждешь моего согласия, Георгий? Ты его получишь, не сомневайся. Такую гниду, как ты, всегда следует держать в поле зрения. Но ордена не будет, я уж постараюсь. Не хватало еще, чтобы монахи правили империей. Только тебе, πούστης, знать об этом пока не следует. Ты хочешь приставить меня к отроку Михаилу? Очень хорошо, никаких возражений с моей стороны. Для начала нужно не дать тебе развратить его, как старая шлюха растлевает неопытных юношей… А ты это умеешь, Георгий. Я знаю, во что ты превращал своих подручных – в не имеющие собственной воли, покорные лишь тебе инструменты, для которых честь и совесть заменял твой приказ.

Мне жаль для тебя даже рваного хитона, а такое оружие, как этот парень, я тебе уж точно не дам. Хорошо, что ты недооцениваешь мальчишку, раз не понял, на что он замахнулся своей Академией.

Парень взрослеет, и у него хорошие наставники. Одного ты решил убрать, и возможно, в этом ты прав, такому отроку нужен в духовные отцы не философ, а тот, кто знает эту жизнь получше.

Что ж, мы будем работать вместе, брат Илларион, только вот цели наши различны. Ну, пора отвечать друнгарию ордена!»

Отец Меркурий поднял глаза на своего собеседника. Тот спокойно ждал.

«Надо же, как он уверен в себе. Не буду его разочаровывать!».

– Ты убедил меня, друнгарий, – голос старого солдата прозвучал твёрдо.

– Я не сомневался, что ты согласишься, – удовлетворённо ответил иеромонах. – Ты достаточно умён для этого, и ты один из немногих, для кого служение империи всегда останется смыслом жизни. Господь недаром сводил нас вместе все эти годы.

– Похоже, это действительно так. Мы должны были встретиться: ты, я и этот скифский отрок. Каюсь, до последнего момента я не верил в то, что мы избраны Им, чтобы спасти империю и веру, но тому, что ты рассказал, не поверить нельзя.

– Мне было бы куда приятнее, если бы ты сказал, что я избран, – ответил бывший друнгарий, – однако смирение паче гордости, ты прав, оплитарх! Избраны мы все, все трое. Значит ты со мной?

– Да.

– Ты готов служить мне ради торжества веры, ради величия империи и ради создания ордена, который будет стоять на их страже?

– Да.

– Даже против базилевса и патриарха?

– Да. Они всего лишь люди и могут ошибаться. Долг ордена исправить эти ошибки, но скажи, друнгарий, кто не даст совершить ошибок нам самим?

– Господь, Христос Пантократор! Он избрал нас, так как мы сможем выйти из воли Его? – Казалось, самозваный друнгарий не созданного ещё ордена искренне верит своим словам, – Никто в ордене не сможет оставить наследство своим потомкам, ибо потомков не будет! А люди, которым не нужно пристраивать сыновей, ублаговолять жён, заботиться о родителях, смогут отбросить суетное и думать только об ордене. Ведь орден и есть империя! Её страж, её хранитель, сила, стоящая над всеми! И Господь дал эту силу в руки нам! В том числе и тебе, оплитарх ордена… Ты готов к этому?

– Да.

– Ты готов повиноваться?

– Да, друнгарий!

– Хорошо! Я не буду требовать от тебя клятв, брат Меркурий. Слишком часто любая клятва лишь сотрясение воздуха. Ты будешь верно служить мне, потому что сам так решил.

– Да, друнгарий!

«Хорошо, что тебе сломали спину, гнида! Телесная немощь немного затуманила твой разум, и ты, валяясь тут, сам убедил себя в моей безусловной преданности. Хотя ты не так уж и не прав. Несколько лет назад ты смог бы подчинить меня себе, но сейчас я стал умнее… Что ж, пора учиться ремеслу мима, и делать это быстро! Что-то мне стала очень дорога собственная голова!»

– Тпру! – Голос возницы вернул отца Меркурия в реальный мир. Каурая лошадёнка, не заставила просить себя дважды и встала как вкопанная.

Остановился весь обоз. Возницы и немногочисленные ездоки начали вылезать из саней с вполне естественной целью размять ноги. Соскочил с облучка и возница отца Меркурия.

– Размялся бы ты, батюшка, – обратился он к священнику.

– Почему мы остановились?

– Ну так старшина обозный Илья Фомич приказал, вот и… – развёл руками возница. – Сам посмотри, время-то обеденное. Оно, конечно, кашеварить нынче не станем, до Ратного всего ничего, да живот-то, злодей, еды просит. Не помнит брюхо старого добра. Да и до кустов наведаться дело