– Вы узнаете меня? – спросила она. – Я жена Жерома.

Слово «жена» вырвалось у нее невольно, она сперва подивилась живучести буржуазного инстинкта, но тотчас поняла, что только этим могла их успокоить. Поняла, что в период, когда все шатается и рушится, когда карточные домики социальных и человеческих законов, общественных устоев, критериев и табу взлетели на воздух, когда слова «приличие» и «добродетель» безвозвратно устарели, вышли из употребления и подходили женщине не более, чем солдату маргаритки на каске, этим людям спокойнее думать, что она жена Жерома, а не любовница.

– А я и не знала, что Жером женился! Как я за него рада! Он, вы знаете, так об этом мечтал! Он нам столько говорил, столько говорил о вас, Алиса, вот мне и Жан-Пьеру, – отозвалась очень красивая молодая женщина, указывая на своего мужа, высокого худого мужчину, и Алиса вспомнила, что Жером называл его лучшим архитектором площадей в Париже.

– А где сам господин Жером? – спросила, решительно выступая вперед, грузная матрона, в доказательство своей значимости державшая за руки двух малолеток, судя по физиономиям, сильно простуженных. – Он обещал мне спасти детей! Пусть он спасет детей! Мне самой все равно!.. – заключила она и, рыдая, опустилась на стул, как показалось Алисе, к великому стыду окружавших ее людей, собственных детей и хозяина дома.

– Послушайте, – сказала Алиса снисходительным и властным тоном, тоном старшей, нисколько не соответствующим истинному состоянию ее души, – послушайте, мы обещали, и мы это делаем. Жером участвует в исключительно важной операции, заниматься вами поручено мне. Мы несколько изменили планы, чтобы быть уверенными, что с вами ничего не случится. Если вы согласны, я сейчас приведу другого проводника и познакомлю вас. Вот. Понятно теперь? Все успокоились?

Она улыбалась, улыбалась особенно молодой женщине, которой Жером столько рассказывал о ней, говорил, что хотел бы на ней жениться; чудной он, Жером, всегда такой скрытный, а тут вдруг – доверчивый и, главное, полный надежд. Она не могла представить себя замужем за Жеромом, да, собственно, и ни за кем вообще. Как все-таки странно. Что ей здесь нужно, почему она оказалась в незнакомой обстановке, возле садика с маками, что делает вместе с женщиной, которая называет Жерома ее мужем, со всеми этими женщинами и детьми, которых какие-то дикие люди хотят убить? Что за безумие? Все это было слишком необычно, голова у нее шла кругом, ноги подкашивались. Молодая женщина, видимо, заметив ее состояние, поспешно подставила ей стул и усадила, надавив на плечи.

– Вы измучены! – сказала она. – Я Лидия Штраус. Жером, наверное, говорил вам о нас.

– Конечно, конечно, – солгала Алиса и закрыла глаза.

– Вы, должно быть, умираете от усталости, а мы тут глазеем на вас и даже выпить не предложили! – воскликнул старик Мигон, искренне расстроенный происходящим.

Он подошел к низкому буфету и достал бутылку старого-престарого бордо, старее его самого, если судить по покрывавшей ее пыли.

– Сейчас мы все вместе выпьем.

– Прекрасная мысль, – сказала Алиса. – Выпьем! Знаете, самое трудное уже позади. Теперь все уладится, главное, что мы сегодня здесь встретились, – договорила она и качнулась вперед.

Приклонив голову на стол, она полностью расслабилась: она понимала, что слишком натерпелась страху, она чувствовала, как тело ее разжижается, как волосы отделяются от черепа, как невидимые руки сдирают с тела кожу, чувствовала, что сейчас, сию минуту потеряет сознание.

– Бог мой, – охнула Лидия, – Жан-Пьер, помоги мне…

Они подняли ей голову, обтерли лоб водой, толстуха хлопала ее по рукам, сопливые дети глядели на нее сочувственно. Нет, они не были красивее других, не были хитрее других, не были злее, ничем особым не отличались, были такими же людьми, как она, совершенно такими же, разве что, наверное, менее смешными и, без сомнения, менее удачливыми. Она робко улыбнулась. К ее удивлению, понемногу заулыбались все, начали смеяться, сначала тихо, потом громче, громче, видно, даже слишком громко, так как любезнейший Мигон, поставив бутылку и стаканы, мигом оказался в середине комнаты, стал на цыпочки и поднял руки над головой, осаживая веселье, будто дирижер, призывающий музыкантов прервать концерт.

Погода разладилась на целый день; солнце сменяло ливни с такой скоростью, полосы мрака и света на тротуаре чередовались так быстро, что казалось, на Париж упала тень огромной зебры. Где это он такое читал? Любовь делала из него неудачливого соблазнителя и скверного поэта.

Официально Шарль приехал в Париж для того, чтобы вызволить из немецкого плена одного из своих инженеров. Он долго таскал из кабинета в кабинет свое брюзгливое и раздраженное настроение, отчего дела его продвинулись успешнее обычного, и, осознав это, он вконец вышел из себя. Теперь, стало быть, чтоб спокойно заниматься производством, прикажете лаять вместе с этими тевтонами и вслед за ними щелкать каблуками – в таком случае Жером прав: пора выставить наглецов-горлопанов из прекрасной Франции подальше. Что б он там ни говорил тремя днями раньше, повсеместное присутствие на улицах, в будках, в министерских коридорах солдат, постовых, часовых становилось в конце концов нестерпимо. К ним не привыкаешь, они с каждым разом только сильнее режут глаз, по нервам да и по гордости тоже. Естественная надменность немцев доставляла Шарлю меньше унижений, нежели их деланая любезность. Что-то было в них такое – то ли в натуре, то ли попросту в форме, – от чего Шарль обильно потел, хотя от природы был вовсе к тому не склонен, и выходил из их кабинетов обессиленный. Сама по себе забота о репатриации, о досрочном освобождении не могла его до такой степени измотать. В гостиницу он возвратился взвинченный и злой. Если так заводиться и дальше, то в один прекрасный день и в самом деле схватишь охотничье ружье и станешь прятаться по пампасам родного Дофинэ в компании желторотых юнцов. Хорошенькое мнение сложится о нем на фабрике у рабочих и у акционеров!

Было шесть часов, Алиса запаздывала, ну разумеется, ворчал Шарль, забывая о том, что если она кому и называла час своего возвращения, так только швейцару, и имела полное право опоздать. Половина седьмого, без четверти семь: обида Шарля сменилась беспокойством. Она, конечно же, совершила какой-нибудь безрассудный поступок и, несмотря на всех своих «друзей», возможно, сидела уже за решеткой во власти солдатни; Шарлю вспомнилось ледяное, каменное лицо одного постового, и холодная тошнота подступила к горлу, он опустился на постель, дрожа, словно девица. «Где она? – повторял он. – Что это со мной творится? – переспрашивал сам себя. – Где она? Что со мной творится?» – оба вопроса звучали одинаково жестоко. Трясущейся рукой он закурил сигарету, и в эту минуту дверь соседней комнаты открылась, затворилась, и по паркету застучали шаги Алисы. Шарль глубоко затянулся, откинулся на прохладные подушки, закрыл глаза, спичку уронил на коврик. Он не помнил, чтобы когда-либо в жизни испытывал такой страх и такое облегчение, облегчение, правда, преждевременное, ведь из двух вопросов он получил ответ только на один: он знал теперь, где Алиса, но по-прежнему не знал, что с ним происходит.