— Гениально! Ге-ни-ально! — вскрикивал олигарх, хлопал в ладоши, радостно хохотал, вливал в себя им же привезенный коньяк, он теперь не боялся пить за рулем, в кармане лежали скрепленные зажимом пятидесятидолларовые купюры, за пятьдесят долларов можно было делать все что угодно. — Это абсолютно, совершенно, предельно гениально! Ты сам догадался? Да? Ты — гений, гений, гений!

Он был уверен в том, что обладает большим влиянием. Видимо, так оно и было. Наступало новое время. Такие, как он, решали вопросы. Те, которые не поддавались, решение которых требовало слишком больших усилий, средств, разрубались по живому. Он приезжал уже с охраной, мы пили коньяк, один охранник дежурил внизу, у машины, другой — на лестничной клетке, пугая соседа, выходившего покурить к мусоропроводу, маленьким, висевшим под пиджаком, израильским автоматом. Катин муж был навязчив. Он, конечно, знал про меня и Катю.

Сначала я думал — догадывался. Или нанял кого-то следить. Оказалось — Катя сама ему рассказала, потом жаловалась, что было проще признаться, чем несколько часов кряду выдерживать допрос. Он делал вид, что ничего не произошло. Устроил мою жену в хорошее издание, а ее все время тошнило, лицо стало еще больше треугольным, подбородок торчал, глаза напоминали глаза персонажей японских мультфильмов, она сидела на бюллетене. Выходила на несколько дней, вновь заболевала. Это был короткий период, когда она была ласковой и покорной; если не сидела на полу, обняв унитаз, то лежала на диване, говорила, что я ее брошу и буду прав, она бы, будь на моем месте, точно бы ушла, необязательно к кому-то, просто в день, в ночь, ну а мне-то есть куда идти, Катя на деньги мужа может снять квартиру, да-да, она сама мне все рассказала, ты на мне женился, чтобы быть к ней поближе, мой залет тут дело десятое, ты трус, боялся ее олигарха и сейчас боишься; не бойся, он лишен чувства ревности, я вот не лишена, подожди, проблююсь, окрепну, я тебе такого задам, ты у меня будешь на цырлах кругами ходить.

Она отлеживалась дома, переживала, что не может выполнить редакционное задание, собиралась позвонить, сказать редактору, что больна, что боится даже выйти из дома, а я предложил сходить вместо нее — делов-то, пойти в Комиссию по розыску при Министерстве обороны, поговорить с заместителем начальника, взять фотографии пропавших без вести в Афгане, отвезти в редакцию, чтобы там сделали копии, — она согласилась не сразу, говорила, что я не смогу задать нужные вопросы, если она напишет их на бумажке, не смогу вопросы запомнить, вопросы она записала, я их выучил, она меня проэкзаменовала, дала редакционный диктофон марки «Олимпус», еще раз проверила, как я помню вопросы, протошнилась, прополоскала рот, спросила — зачем я всем сую под нос свою доброту, свою отзывчивость? я идиот, дурак или хитрован, имеющий какую-то свою цель? ведь всем известно, что мне все до лампочки, что я черствый, сухой, скучный, что мне близки только мои крысы, мои крысиные короли, подожди, рожу, тогда выкинешь своих крыс на помойку, передушишь их и выкинешь, так ты никого не обманешь, уж меня — точно, на хрен ты на мне женился, на хрен я согласилась выйти за тебя, у тебя достоинств — умелый член, да и то — умение его равнодушно, эгоистично, я это чувствую, каков хозяин, таков и он.

У нее было сильное сердцебиение, пульс скакал, я подал ей успокоительное, дал запить яблочным соком, она любила апельсиновый, врач сказал, лучше яблочный, с ним она не спорила, скандалила со мной, она выпила успокоительное, запила соком, ее скрутил новый приступ рвоты, я подумал, что тошнило ее в значительной степени от меня, от моего с нею соседства, то, что какой-то заблудившийся сперматозоид проник в ее яйцеклетку, имело, конечно, значение, но это был фон, пусть многое определяющий, но ведущим была не физиология, а тоска, тоска, распыленная, дисперсная, вылезающая вдруг из щелей; я был виноват, как-никак сперматозоид был моим, она не рассчитывала на его проникновение, ей хотелось перепихнуться, надоело ночевать у подруги — ее родители жили в далеком Подмосковье, — а тут такой облом, да еще какие-то крысы, клетки в маленькой, дальней комнате, скромная свадьба, свадьба по залету; моя мать сказала, что расстроена тем, что я поступаю как порядочный — она это слово произнесла с ударением, — человек, откуда что берется, сказала она, женись, женись, быть может, обретешь счастье…

…Заместителем начальника недавно сформированного Управления по розыску при Министерстве обороны был подполковник-отставник. Леонид Михайлович. Я ему понравился, особенно понравился рассказ про токсикоз беременной жены, про мою ей помощь. «Танкист! — сказал Леонид Михайлович. — Только танкисты своих не бросают. А мог бы сказать — я журналист, примазался бы…» Тогда я пошел дальше и сказал, что в Управление пришел из санэпидемстанции, что нас разделяет каких-то сто пятьдесят метров, всего лишь перейти Пушкинскую, что я действительно танкист, клин-затвор мой друг, боеукладка мне подруга, что лишь к концу службы меня перевели из заряжающих в медпункт.

«Ты мне нравишься!» — сказал Леонид Михайлович, предложил чаю, собрался поделиться принесенными из дома бутербродами, пожаловался на дороговизну расположенных в шаговой доступности заведений, где можно пообедать. Я отвел его в пельменную-стоячку на противоположной стороне проезда Художественного театра, рядом с «Пушкинской лавкой». Заведующая предлагала накрыть в узком кабинете, но мы втиснулись за единственный столик у самой раздачи, за которым сидел завсегдатай, автор популярного романа про музыканта, ставшего бесом, или про беса, ставшего музыкантом, мной не читанного, но, к моему удивлению, читанного Леонидом Михайловичем, который, пока нам готовили какие-то особенные пельмени, угостил домашними бутербродами автора романа, вступил с ним в спор об ответственности советской литературы и советских писателей за разгильдяйство молодежи, в пылу спора съел завсегдатаев салатик.

Водочку, графинчик с которой нам поставили за вазочкой с пластиковыми цветами, мы разлили на троих, Леонид Михайлович занюхал ее рукавом, будучи совершенно не удовлетворен тем, что автор романа не хотел признавать, будто молодежь разгильдяйская и ее надо как-то по-особенному воспитывать, тем более в такой сложной международной обстановке; я же поддержал Леонида Михайловича, мы выпили второй графинчик, съели пельмени, я с маслом и горчицей, Леонид Михайлович со сметаной и шестью кусками черного хлеба, и вернулись в Управление по розыску лучшими друзьями.

Фотографии были в трех конвертах. В одном — пропавшие пропавшие, в другом — пропавшие нашедшиеся и вернувшиеся, в третьем — пропавшие нашедшиеся, но остающиеся у душманов или где-то еще, иначе говоря — изменники, враги политики партии и правительства, советского народа, предавшие матерей и отцов, все свободолюбивое человечество, подлые суки и говно, до которых еще не дотянулась карающая длань. Фотографии из второго и третьего конвертов Леонид Михайлович показывать не собирался. Показал после того, как вывалил на стол содержимое первого. Видимо, в благодарность за бесплатные пельмени, водку и салат, как знак особого доверия. Так я подумал сначала.

Второй конверт был тощ, тех, чьи фотографии были в нем, или надолго засадили на зону или расстреляли. После возвращения или освобождения из плена. «А то как же, — сказал отставник-подполковник. — Наш солдат в плен не сдается, последняя пуля — себе, умри, но врагу не достанься…» Я взглянул на него. Его взгляд был тяжел, непроницаем. В первом конверте, среди первых, была фотография прапорщика Черникова, зампотеха второй роты. Дававший комментарии по каждому пропавшему, знавший их дела наизусть, Леонид Михайлович сказал, что танк Черникова сгорел, но из экипажа были найдены тела только наводчика Мухаметшина и командира танка лейтенанта Лиепиньша, где тела механика- водителя и заряжающего — неизвестно.