Отец хлопнул ладонью по рулю.

– Сеанс окончен, Малыш Оллестад.

– Машина сломалась?

– Не знаю.

– Они смогут нас найти?

– Исключено. Они проскочат мимо этой дороги. Мы тащились как черепахи – и то чуть не проскочили.

Я кивнул. Скорее всего, он прав. Мне стало легче от того, что отец поделился со мной жутким, одуряющим страхом, который прежде скрывал. Он тоже боялся, что военные бросятся за нами в погоню. «Неплохо для разнообразия побыть бойцом», – подумал я.

– Что теперь будем делать? – спросил я.

– Дойдем пешком до пляжа. Может, найдем где остановиться.

– А тут вообще есть жилье?

– Оллестад, люди не стали бы рвать себе задницы и прокладывать дорогу в джунглях просто так, для забавы.

* * *

Отец нес в руках обе наши доски, а через плечо у него висела спортивная сумка. Я тащил свой чемодан. Местами грязь доходила мне до колен, и мы держались ближе к краю дороги – под деревьями почва была потверже. Хорошей опорой оказались стоящие в ряд банановые деревья, а знакомые гроздья зеленых плодов, облеплявшие толстые ветви, напомнили мне о растениях в саду у дедушки с бабушкой.

При каждом шаге приходилось с силой вытягивать ноги из вязкой земли. Все это напомнило мне наши с отцом передвижения в поисках девственных спусков. Я сказал ему об этом.

– А помнишь свой убойный плуг?[27]

– Ага. С ним я мог скатиться откуда хочешь…

– Ты съехал с вершины Сан-Антонио аж до самого низа, в слепящую бурю, причем под снегом был слой льда.

– А когда я начал спускаться на параллельных лыжах?

– Дай-ка вспомнить… По-моему, в 73-м, когда мы поехали на Рождество в Таос.

– Точно! – ответил я, вспомнив пластмассовую фигурку индейца, которую он мне тогда купил. Порой я смотрел на нее и говорил себе, что если мой папа когда-нибудь умрет, то лучше будет умереть

и мне.

– Думаешь, я смогу победить на гонках этой зимой?

– Не заботься о победе, Оллестад. Просто продолжай пытаться. Остальное придет само.

– Думаешь, я когда-нибудь буду участвовать в Олимпийских играх?

– Конечно. Больше того – ты станешь стипендиатом Гарварда или Йельского университета.

– А как это?

– Ну, это когда тебя приглашают на учебу, чтобы ты представлял университет на соревнованиях.

Из-за того что отец планировал мою жизнь так далеко вперед, мне стало тревожно, словно бы джунгли и грязь вдруг сгустились.

* * *

– Мы вообще когда-нибудь куда-нибудь дойдем? – захныкал я.

Отец остановился. Брызги грязи на лице, усах и бедрах делали его похожим на человека-хамелеона, обитателя джунглей.

– Будет легче, если…

– …просто идти вперед, не задумываясь. Знаю-знаю!

Он рассмеялся.

– И потом, здесь все равно негде присесть, – заметил он и снова засмеялся.

«Негде присесть», потому что вокруг только грязь да непролазный лес, а сверху нависают тяжелые тучи, которые вот-вот разразятся дождем, – все это было совсем не смешно.

– Зря я с тобой поехал, – сказал я.

И поплелся вслед за ним.

– Ну что же, Оллестад. А я вот рад, что ты поехал.

– Я больше не хочу участвовать в лыжных гонках, – отозвался я, не повернув головы. – Лучше буду заниматься карате.

– Карате надо бы освоить твоей маме.

Я в испуге остановился. Отец никогда прежде не говорил о маме и Нике так откровенно. Это был отличный шанс выговориться – рассказать отцу, как Ник обзывал меня лжецом и утверждал, что из меня вырастет неудачник. Самый подходящий момент попросить его как-то противостоять жестокости Ника. Но я только промычал что-то себе под нос и потащился дальше по грязи.

Дорога взбегала вверх по склону до гребня, который затем сворачивал к еще более высоким холмам. Наверху тропа резко обрывалась и снова возникала внизу, где простиралась поросшая травой заболоченная долина, окаймленная свисающими ветвями. Я увидел несколько коров и высокие кокосовые пальмы, а дальше – еще один холм. Может быть, за ним нас, наконец, ожидают пляж, приют и отдых…

Я обливался потом и с жадностью выпил воды. Жара окутывала меня плотным покрывалом, и лоб мой горел, как в лихорадке.

– Пап, я весь горю…

– Сейчас мы прыгнем в океан, и ты охладишься.

Он был прав, но я хотел услышать совсем другое.

Мне хотелось, чтобы он заговорил о маме или Нике. Тогда бы я рассказал ему, как он на меня обзывался, называл испорченным и грозился выследить, вздумай я на него пожаловаться. А когда бы мы вернулись домой, папа бы во всем разобрался.

Отец шел позади, и я все ждал. Но он остановился, так ничего и не сказав.

Я скинул чемодан с гребня. Через несколько секунд он уже барахтался в грязи на тропинке внизу. Глаза мои наполнились слезами, я ругался последними словами, и мой голос дрожал от гнева. Я плюхнулся в грязь и начал швыряться ею в отца. Постепенно я выпустил весь пар и просто расплакался. Грязь приятно облепляла болячку на бедре. Опять пошел дождь.

– Ну что, твоя горная истерика закончена? – поинтересовался отец.

– Нет, – ответил я.

Отец наклонился ко мне, я схватил его за руку, и он вытянул меня из грязи.

– Давай, съезжай на попе.

Мы скатились по склону и приземлились на заболоченный луг. Грязь доходила мне до пояса, я выхватил у отца свою доску и поплыл на ней.

– Отличная идея, Оллестад!

– А где твоя сумка? – спросил я.

– Оставил там, наверху, – ответил отец. – Похоже, теперь мне придется разгуливать в одних шортах.

* * *

Мы перебрались на другой берег болотца. Грязь на наших телах кое-где подсохла (дождь к этому моменту закончился), и мы напоминали болотных чудищ. Уже был слышен шум океана. Отец похлопал меня по спине.

– Скоро почистимся.

Он вывел меня из джунглей. Внезапно под ногами у нас захрустели кучки белых ракушек. Они усеивали всю тропу до пляжа и тонким слоем покрывали влажный песок вдоль берега.

Море и небо отливали оттенком голубики. Кое-где виднелись бирюзовые прожилки – там, где не было подводных рифов, сквозь воду просвечивал белый песок. Чуть дальше от берега массивы волн разбивались о крупный риф и резво разбегались в разные стороны, словно десятки кобр. Мы, два болотных чудища, с восторгом глазели на все это.