каплями. Я ловлю себя на мысли, что наблюдаю не за человеческими существами, а за червяками в банке: они копошатся на ковре без всякого смысла, путаются в собственных конечностях, будто случайно трогают рассыпанные цветные кубики, замирают, издают слабые протяжные звуки. Девочки и мальчики с плавающими зрачками и невнятными, неуклюжими жестами. Слюнявые, сопливые, искривлённые.

Родственница Андрея тоже замечает брезгливую гримасу Джима.

– У нас детки с разными диагнозами, – с вызовом говорит она. – Ребят с синдромом Дауна в этой возрастной группе трое. Вас ведь они интересуют?

– Да, – выдыхаю я.

– Видите девочку в клетчатом сарафане? Это Ариша, у неё синдром. Ещё Егор, вон тот мальчик с машинкой. И Даня – самый маленький, в жёлтой футболке у стены.

Я могла бы сама догадаться. Они похожи, как два брата и сестра – круглые плоские лица, отёки вокруг глаз, полураскрытые рты, мясистые беспокойные языки без конца облизывают губы. Их болезнь не спрятать, она слишком заметна. Куда ни пойдёшь с маленьким дауном, люди будут смотреть, и никаких шансов притвориться, что всё хорошо. С таким же успехом можно нести транспарант: «У нас слабоумный ребёнок! Мы неполноценные!»

Ариша, Егор и Даня. Лучше бы она не называла имён, тогда я могла бы и дальше считать их просто изображением за стеклом, как в телевизоре. Теперь они стали людьми.

– Скажите, – спрашиваю, не отводя взгляда от детей, – когда они рождаются, ну, с болезнью, всех отдают вам, или есть семьи, которые сами воспитывают?

– Почти все отдают, отказываются ещё в роддоме. Врачи сразу предупреждают, что лечения не существует. Ужасы разные рассказывают. Но есть родители, которые оставляют у себя, тянут, воспитывают. Это тяжело, но не конец света. Была бы любовь.

Любовь.

Рослая девочка с перекошенной спиной по-крабьи подбирается к Егору, выбивает из его слабой ручонки машинку и смеётся, словно ухает совой. Егор замирает, недоверчиво разглядывая свои пальцы. Девочка ковыляет дальше, и тут он заходится горестным плачем. Не показным рёвом, который должен привлечь взрослых, а негромкими, словно задыхающимися всхлипами. Жалобными, щемящими, безысходными. Толстенькая неловкая Ариша реагирует мгновенно. Она несётся к нему с такой скоростью, что вполне может врезаться в бедолагу и серьёзно покалечить, но успевает замедлиться, плюхается рядом и сгребает в охапку. Теперь они всхлипывают вдвоём. Обнимаются, легонько раскачиваются, и я вдруг представляю море и двух детей на плоту. Брошенные, постыдные, списанные в брак, они даже не подозревают о своей ущербности. Просто одному человеку обидно, и от этого обидно второму. А море кипит, швыряет плот из стороны в сторону, и если он развалится и потонет, никто не заметит. Подумаешь, плот. Щепочка. Его и не видно даже.

– Опять! – недовольно выдаёт родственница и поворачивается к нам: – Думаю, хватит. Андрюше привет.

– До свидания.

– Да-да, всего доброго.

Она распахивает дверь и кричит вглубь игровой:

– Анна Семёновна, чем вы заняты? Детей успокаивать я должна?!.

Мы уходим не оборачиваясь.

– Зачем тебе эти дауны? – спрашивает Джим, когда жёлтый дом, сквер и забор остаются далеко позади.

«У меня может быть такая сестра. Или брат», – почти срывается с языка, но вспоминаю его недавнее отвращение и не решаюсь, проглатываю слова. На вкус они хуже скисшего молока.

– Научную работу пишу.

– А-а-а, – тянет он и переводит тему.

Дома первым делом засовываю всю одежду в стиральную машину, а пальто и ботинки выношу на балкон, чтобы проветрились. Долго тру себя мочалкой, дважды намыливаю волосы фирменным шампунем Ма, что с маслами редчайших эдемских орехов. Но запах детского приюта никуда не девается, я пропиталась им. Лежалое вонючее бельё и пережжённый лук.

На Ма стараюсь не смотреть. Не могу. Не сейчас.

А ночью я снова там, только игровая комната не в семи троллейбусных остановках отсюда, а в нашей гостиной. И детей гораздо больше. И все они называют меня мамой. Просыпаюсь посреди ночи и до утра не ложусь. Страшно. И Янка в плеере не спит. «По перекошенным ртам, продравшим веки кротам, видна ошибка ростка», – поёт она. Прокручиваю диск раз за разом, снова и снова. Я бы не смогла сказать лучше.

32

– Аля! Аля, стой! Подожди!

У Инусика маленькая пузатая машинка с круглыми выпученными фарами. Красная, похожая на карамельку. На приборной доске – мягкая плюшевая собака, на заднем стекле – наклейка в виде каблукастой туфли и надпись: «Автоледи!» Те, кто сейчас едет за ней и отчаянно сигналит, могли бы смириться и подождать, глядя на эту наклейку. Понимать надо.

Инусик еле тащится, прижавшись к обочине. Что с того, что на центральном проспекте от машин не продохнуть, подумаешь – час пик! У неё душевный порыв.

– Садись, подвезу, – кричит Инусик, перегнувшись через пассажирское сиденье. На дорогу не смотрит: нога на педали, руки на руле – этого достаточно.

– Нет, спасибо, нам не по пути, – отвечаю.

Куда бы деться с этого дурацкого тротуара? Некуда. Но прибавляю скорость.

– Как мама? – не унимается она.

– Нормально.

– Злится на меня?

– Не знаю, но пока её лучше не трогать.

– Почему? Что-то ещё случилось?

– Тётя Инна, там светофор впереди, вы людей собьёте.

Она бросает быстрый взгляд на дорогу, машинка судорожно дёргается, но ползёт дальше.

– А, чёрт! – шипит Инусик и снова поворачивается ко мне: – Подожди, я хотела…

– До свидания! – кричу. – Мне надо в магазин!

И мчусь к торговому центру, что показался по правую руку.

– Аля!..

Высокие двери бесшумно разъезжаются, и я попадаю в царство блистающих сокровищ мейд ин чайна. На некоторых написано, что они испанские там или французские, но в секонд-хэндах правды больше. Не уважаю торговые центры за их выпендрёжное враньё, на которое так хочется купиться, и за пожирание времени. Стоит только зайти, вот на одну минуточку забежать, как утащит, засосёт, и два часа из жизни вон. Зато ветер не дует. Расстёгиваю пальто, разматываю красный шарф Джима, принимаю сытый скучающий вид и плыву между нарядных манекенов особым неспешным манером. Чуть презрительно, но и малость заинтересованно.

Люди, люди, люди. Нормальные. А я словно путешественница по мирам, героиня фантастического сериала. Вчера была в плоскости искривлённых детей, где главная ценность – тепло чужой ладони, сегодня здесь – в королевстве ценников и распродажных бирок. Иные измерения совсем рядом, чуть ли не на соседних улицах, но нет у них точек соприкосновения. Другие планеты. Реальность будто разломилась и оказалась слоистой. Вроде пластов земной коры. Если такие пласты сдвигаются, вулканы начинают истекать лавой, трескаются горы и вымирают мамонты, но такова цена рождения новых материков.

А сколько ещё человеческих вселенных вращаются в сантиметре от моей жизни?