Надела на руки белые, словно сахар, перчатки – ни единого пятнышка, вышла из квартиры, тщательно заперла дверь – все ее движения были очень четкими, осторожными, продуманными, словно бы Полина Евгеньевна боялась кого-то обидеть, – спустилась вниз, где ее ожидала черная «волга» с антенной радиотелефона и престижным служебным номером. Жители дома хорошо знали Полину Евгеньевну, им было известно, что она работает большим начальником в администрации российского президента, иногда к ней обращались за помощью, и она охотно откликалась на обращения – из аппарата администрации не раз приходили руководящие указания сделать то-то и то-то, и жильцы в ней души не чаяли: надо же, какой отзывчивый человек – их красивая соседка!

У входа в подъезд стояла облезлая садовая скамейка, на которой любили сидеть местные кумушки, перемывать косточки разному знакомому и незнакомому люду. Доставалось от них всем, исключений, кроме Полины Евгеньевны, не было – Полину Евгеньевну местные кумушки считали личностью без изъянов. На скамейке мирно дремала старушка с округлым деревенским лицом и крупным мужицким носом, доставшимся ей явно не по ранжиру.

Полина Евгеньевна остановилась около старушки:

– Баба Фруза, как здоровье?

Баба Фруза очнулась, выбила содержимое своего крупнокалиберного носа в сторону, чтобы не зацепить соседку, вытерла лицо клетчатым платком.

– Да как тебе сказать, моя милая! Ни шатко ни валко. Главное – до пензии дотянуть.

Услышав это, Полина Евгеньевна щелкнула золотистым, дорого блеснувшим на солнце замком сумки, достала розоватую бумажку в пятьдесят тысяч рублей – новую, празднично хрустящую, сунула старухе в руку:

– На, баба Фруза, купи себе чего-нибудь!

– А чем я тебе, ласковая моя, долг отдавать буду?

– Ничем, баба Фруза. Свои люди – сочтемся, – улыбнулась Полина Евгеньевна и пошла к машине.

Баба Фруза перекрестила ее вслед:

– Святая женщина! – потом глянула на кредитку сквозь свет – есть ли там потайные знаки, сопутствующие всяким большим деньгам, или нет, удовлетворенно качнула головой: – Подлинный кредитный билет! Вот святая женщина, поболее бы таких!

Затем баба Фруза перекрестила и машину, и угрюмого шофера в теплой, несмотря на солнце и редкостную для этого времени жару, фетровой шляпе, и пыль, поднятую колесами на асфальте, когда «Волга», сыто пророкотав мотором, отчалила от дома, словно корабль от многоэтажной пристани. Старуха восхищенно сощурила заслезившиеся от прилива радости глаза:

– Счастья и долгих лет тебе жизни, милая…

Машина Полины Евгеньевны с грохотом одолела два узких коротких переулка, потом улочку, плотно заставленную иномарками, выскочила к заиленному грязному пруду, в котором когда-то водились лебеди, сейчас же от них остались лишь жалкие дырявые домики, невольно вызывающие ощущение утраты; по бережку же важно расхаживали несколько жирных, с блестящими перьями ворон…

«Раньше Москва была лебединая, сейчас – воронья», – невольно отметила Полина Евгеньевна и, вздохнув, отвернулась от пруда, стала смотреть в другую сторону. Вскоре она вообще забыла о том, что видела: у нее было полно забот и без того, без Москвы, без заиленного пруда, без красивых птиц, покинувших город… И может быть, покинувших уже навсегда.

20 сентября, среда, 10 час. 46 мин.

В полутора километрах от дома, где еще несколько минут назад находилась Полина Евгеньевна, у окна также стоял человек и разглядывал дерево со старой угреватой корой и прозрачно-черными, с торчками отгнивших сучков ветками.

На одной из веток, похожей на разлапистый лосиный рог, сидела белка и, зажав в тощеньких передних лапках сосновую шишку, пыталась справиться с ней и вышелушить хотя бы несколько зерен. Человека она не замечала. Человек был лыс, угрюм, силен.

Недалеко от белки смятым грязным комком пристало к острому сучку раздавленное соловьиное гнездо. Пара соловьев свила его в мае и положила туда четыре сереньких, схожих с воробьиными яичка. Птенцов певучая пара вывести не успела – эта вот изящная белочка совершила на гнездо разбойный налет и съела яйца. Соловьи покинули это дерево. Навсегда.

Теперь вот, когда соловьев и питательных яичек нет, белка ест все подряд – от остатков котлет, которые дают ей на кухне, и кусков жареного хека до пустых сосновых шишек.

Человек вздохнул, потянулся к темному лакированному столику, на котором стояло около десятка разных телефонов, снял трубку крайнего аппарата, не имевшего диска, – так называемого прямого телефона.

– Коркин, кхе-кхе! Получи боевое задание, друг Коркин! Возьми духовку… я имею в виду пневматическое ружье, а не агрегат, в котором пекут пироги, спустись в наш парк и перестреляй к ежиной матери всех белок! Зачем, зачем… – человек, передразнивая невидимого Коркина, скривился лицом, – да затем, что они, сволочи, птиц жрут, яйца их выпивают, разоряют соловьиные гнезда. У нас в этом году весной соловей пел? Пел! Все, петь больше не будет, скажи спасибо милой белочке – воздушному созданию, которое крутится сейчас перед моим окном. Такое хорошее и ласковое создание, что охота платком слюни утереть. Все, Коркин, бери свою орудью и действуй. Это приказ.

Лысый человек резко, с грохотом опустил трубку на рычаг, покосился в окно, где белка продолжала расшелушивать сосновую шишку, недобро хмыкнул, потом перешел за стол и поднял трубку аппарата правительственной связи, украшенного старым советским гербом.

– Это, кхе-кхе, генерал-майор внутренней службы Зверев Геннадий Константинович беспокоит, – назвался он. – Мне бы Вениамина Константиновича, – Зверев звонил на Лубянку, в бывшее КГБ, а ныне – контрразведку, напоминавшую своим названием пору Гражданской войны, к давнему своему знакомому – Иванову – старому, впрочем, знакомому и банному напарнику Белозерцева, но трубку поднял не Иванов, а какой-то подполковник с грузинской фамилией, дежуривший у Иванова в приемной. Подполковник сообщил, что генерал-майор госбезопасности Иванов проводит совещание и трубку не может поднять, тогда Зверев, поморщившись, словно отведал чего-то кислого, попросил: – Передайте Вениамину Константиновичу, пусть, как только освободится, позвонит мне. Если, конечно, сможет… Повторяю – генерал-майору внутренней службы Звереву.

Иванов позвонил через двенадцать минут.

– Тут вот какое дело, кхе-кхе, – сказал ему Зверев. – Ты знаешь, наш Белозерцев попал в беду, давай посоветуемся, как быть… – он коротко рассказал о похищении у Белозерцева Костика, о двух трупах, оставленных подле ворот детского сада, о докладе оперативной милицейской группы, побывавшей на месте преступления, о потерявшем способность говорить водителе белозерцевского «мерседеса» – в общем, обо всем, что было известно милиции.

– Бедный Слава, бедный Слава… – было слышно, как Иванов расстроенно затянулся сигаретой. – Ах, как лихо он умеет носиться с куском сыра в зубах и стопкой водки на носу по бане! Настоящий артист! И кому он мог так насолить, кому понадобился, а? Кто его взял за нос и насадил на крючок, а? Ах, какие бани умеет устраивать человек! Ладно, изюм в одну сторону, мух в другую. Давай, Константиныч, поразмышляем. Он тебе звонил? Я имею в виду Славу Белозерцева…