Как я говорил, панки обычно выводили меня из себя, со своими зелеными ирокезами, драными джинсами, английскими булавками, шипами и всяким таким дерьмом, потому что все это — маскарад. Фишка была в том, что все это должно выглядеть круто, то есть грязно и потрепанно, но если вам когда-нибудь приходилось ждать, пока девчонка вырядится блин во все это, то вы знаете, как много времени на это уходит, потому что весь этот наряд на самом деле тщательно продуман. Было уже начало девятого, когда Гретхен спустилась, все волосы склеены какой-то дрянью, и мы направились к Эсме куда-то в пригород — кажется, Палос-Хиллс, — полчаса езды от города в юго-западном направлении.

— Ты знаешь, к кому мы едем? — спросила Гретхен.

— Догадываюсь, — ответил я.

— Догадываешься? Брайан Освальд, да эта девчонка блин влюблена в тебя, — со смехом сказала она.

Что было не совсем правдой. Я однажды потискал эту девчонку, Эсме, на какой-то вечеринке, но я так перенервничал, что, как последний идиот, все проебал. Когда она дала мне свой номер, чтобы я позвонил, я так и сделал. Но по телефону я чувствовал себя еще более неловко, чем вживую, так что я начал выпендриваться и сказал ей, что я вокалист в одной металлической группе. Когда она спросила, как называется группа, лучшее, что я смог придумать, было «Шомпол», и она сказала: «Круто», и спросила, не намечается ли у нас концерт, и я сказал: «Конечно», и тогда она спросила, можно ли прийти послушать, и я не знал, что мне блин делать, так что я просто перестал ей звонить.

— Может, ты споешь ей сегодня, Брайан, — ухмыльнулась Гретхен.

— Может, ты отъебешься со своими комментариями. Это, между прочим, были самые долгие отношения в моей жизни, — сказал я, надувшись.

Мы кружили по длинной, извилистой дороге, обсаженной по краям деревьями, пока наконец не нашли нужный дом. Мы припарковались у входа, я и Гретхен, ее розовые волосы подняты вверх иглами и блестят, на шее — черная удавка с шипами, серебряные цепи свисают с запястий, черная тушь и черная помада и перламутровые тени на веках. Она выглядела секси — не миловидно, а как порно-звезда, что ли, — но ей хотелось еще разок посмотреться в зеркало. Мы сидели в блистательном «эскорте», и Гретхен подправляла на губах помаду, и больше всего на свете мне хотелось схватить ее и поцеловать; мне хотелось тискать и ласкать ее прямо в машине, но я не стал. Вместо этого я наблюдал, как она вытаскивает из сумочки бумажный платок, кладет между губ, а затем сминает его, отпечаток своих горячих губ, поцелуй, который, может, достался бы мне, не будь я таким слюнтяем. Но вот и все — я проебал неплохой шанс. Мы вышли из машины и направились к дому, а я засунул руки в карманы на хрен.

Что до этого пригородного дома: он был белый и большой — этажа три, кажется, — с гаражом на две машины плюс идеальный свежезасеянный газон с навороченной встроенной системой орошения, которую я заметил сразу, потому что, эй, я ведь стриг газоны, а это был как раз тот самый пригород и все такое. Порядка двадцати паршивых панковских машин было припарковано у дома вдоль улицы, которая представляла собой замкнутое пространство, с обеих сторон окруженное этим толстым, черным, отливающим металлом, забором. Еще машин восемь было припарковано на подъездной дорожке, и какие-то ребята вытаскивали с задних сидений и из багажников усилители, гитары, ящики с пивом. Дверь гаража была поднята, и за парнем лет одиннадцати на вид — маленьким, тощим, прыщавым, с оранжевыми волосами — мы проследовали через гараж, мимо новенького черного «лексуса» в маленькую прихожую и дальше вниз, в недостроенный подвал.

Он оказался в точности таким же, как все остальные подвалы, в которых мне доводилось бывать: деревянный лестничный пролет, несколько одиноких лампочек, свисающих на проводах, и стиральная машина с сушилкой позади развешенных в линию простыней. Там уже тусовалось с полсотни человек, и было жарко — конкретно жарко, — хотя под потолком и крутилось несколько вентиляторов, воздуха от них не прибавлялось.

Как я уже сказал, я был знаком с хозяйкой вечеринки, Эсме. Я не знал, настоящее ли это имя, но всегда думал, что нет, она училась в Макколи и типа дружила с Гретхен, и у нее были волосы, покрашенные в красный цвет и постриженные под Челси — знаете, длинная челка, а все остальное выбрито. Еще она носила такие крутые кошачьи солнечные очки, думаю, потому что немножко косила. Как я говорил, я с ней однажды пообжимался, типа по воле случая. Мы были на какой-то вечеринке, около года назад, и сидели на диване, болтая о всяких группах, и она сказала, что ее первой пластинкой был Appetite for Destruction Guns n' Roses, и я сказал, что это моя самая любимая пластинка, и довольно-таки скоро мы перешли к поцелуям. Потом она хихикнула и сказала: «Тебя не Даррен зовут, нет?», и я сказал: «Нет, Брайан», и мы оба засмеялись, и она записала свое имя и телефон на тыльной стороне моей ладони, а потом, как я сказал, я позвонил ей и разнервничался и соврал. Тогда больше всего на свете мне хотелось потрогать ее грудь, потому что у нее была очень маленькая грудь, и она никогда не носила лифчик, а только очень облегающие футболки, и это сводило меня на хрен с ума. Не знаю. Сейчас я думаю, что Эсме интересовалась только парнями из панк-групп, как обычно и бывает с такими девчонками. Я думал, что для того чтобы пробиться к сердцу такой вот телки, нужно быть кем-то, а я и близко не был. В смысле, блядь, я играл в школьном оркестре, если это о чем-нибудь вам говорит.

Вот и она, в точности такая, какой я ее запомнил: Эсме, сидящая на стиральной машине, пьющая пиво прямо из бутылки, с этой милой красной челкой, болтающая с Ким, которая пришла с Бобби Б, который, в свою очередь, напустил на себя, как обычно, скучающий вид. Все они помахали нам и улыбнулись, а Бобби Б. показал мне средний палец. Пока мы спускались, было слышно дребезжание гитары, вырывающееся из старых усилителей, и приглушенный далекий звук жестяных барабанов. Сначала я подумал, что кто-то вставил кассету в магнитофон со сломанными колонками, но когда мы спустились, я увидел, что это уже играют музыканты.

Группа называлась «Морлоки!» С восклицательным знаком и все такое. Это была группа того парня Джима, которого мы все знали, старшеклассника из государственной школы в Эвергрин-парк. Название «Морлоки!» они взяли из «Машины времени» Герберта Уэллса, я сам ее читал. Вообще-то они толком не умели играть и у них не было басиста — только вокалист, гитарист и барабанщик, — и настоящего оборудования у них тоже не было, и все равно, по-моему, они были группой, потому что, по-моему, группа — это не что иное, как идея, плохая или хорошая, и если у тебя есть идея, это уже только вопрос времени, будет у тебя группа или нет. Я представлял себя в металлической группе годами, и для меня это было почти такой же реальностью, как если бы это действительно случилось. У Джима была идея, и это были «Морлоки!», и он написал название «Морлоки!» на своей джинсовой куртке, и на рубашках, и даже на своих белых кедах черным маркером. Я всегда думал, что это круто, вот так повсюду писать название своей группы, несмотря даже на то, что едва ли кто-нибудь о них слышал. «Морлоки!» сыграли семь песен, одну за другой, три из них принадлежали Ramones, а остальные Джим написал об этой девчонке, Шерил Лэндри, которая застрелилась пару лет назад, песни с такими изысканными названиями, как «Крошка Рикошет» и «Я хочу быть твоей пулей!». В основном эти песни были конкретно плохие, совершенно неинтересные, но Джим с драйвом поливал пивом ребят, которые стояли поближе. Добрых десять минут я испытывал зависть, глядя, как они играют. Не потому, что они были хороши, а потому, что они были плохи, а людям все равно нравилось. Особенно девчонкам. Особенно Гретхен.