девочкой не так-то легко сладить, сел на коня и выместил на нем свою досаду, дав себе вторичную клятву — объезжать хату за околицей, если б даже действительная надобность заставила его проезжать по этой дороге.

Маруся не тронулась с места, она о чем-то думала, и не знаю, как долго просидела бы она на завалинке, если бы не явилась Солодуха.

Сирота бросилась старухе на шею. Она нуждалась в совете опытной женщины, ей необходимо было решить вопрос о своих отношениях к Фомке, так внезапно открывшем пред нею новую сторону, новые требования жизни, притом же сердце девушки было переполнено различными чувствами, и не было никакой возможности скрыть их от чужого взора. Неудивительно, что сирота в такую трудную минуту обрадовалась приходу женщины, которая должна была заменить ей мать, отца, сестру…

— А, матушка, голубушка! — крикнула Маруся, повиснув на шее старухи. — Как я рада, что ты пришла ко мне! Я хотела бежать к тебе.

— Ну, что? Уж не напроказил ли этот сорванец? Признайся, — с улыбкой прибавила Солодуха.

— Не то… — отвечала девушка, — я не знаю, что с ним делать, привязался и не отстает.

Баба покачала головой.

— Что ж ты думаешь? — спросила старуха.

— Сущую правду сказать, матушка?

— Да, да, сущую правду, — и старуха уставила в сиротку глаза, полные любопытства.

— Вот, что я думаю, — смело сказала Маруся, — жениться на мне — он не женится, никто не согласится меня, сироту, взять в свой дом, повертится тут, да и ускачет, как надоест, тоску только на сердце оставит… По что кумиться, коли крестин не было?

Солодуха оскалила свои десны.

— Правда, правда, — сказала она. — Этот негодяй не одну девку одурачил, пора косе попасть на камень. Ну, а понравился он тебе? — лукаво спросила старуха.

Маруся потупилась и покраснела.

— Еще бы!.. — прошептала она. — Из себя-то он недурен, одно то — паныч! Да что говорить! Он не для меня…

Маруся вздохнула.

— Э, на свете и не такие дела делаются, не диво, если бы сын Хоинского женился на цыганке. Поглядела бы ты, на каких мадамах подчас женятся великие паны. Сумей только голубчика поводить за нос — дело само уладится…

Старуха помолчала с минуту.

— Коли уж на то пошло, — продолжала она, — так не лучше ли тебе на время перейти к нам? Оно как-то безопаснее, а тут еще эти проклятые бродяги пришли… — прибавила Солодуха, понизив голос.

— Кто? — спросила Маруся.

— Ну, да цыгане, с ними когда-то и твой отец зашел в нашу сторону, да и засел тут…

Девушка вскочила с места. Слова старухи произвели на нее странное действие, лицо побледнело, губы задрожали, слезы брызнули из глаз. Намек, сделанный Солодухой, открыл сироте многое, чего она до сих пор не знала, в бродягах она увидела племя родственное, она подумала, что в обществе пришельцев найдет и приют, и сочувствие. Мечта нарисовала ей в одно мгновение целый ряд тихих наслаждений, которые вкушает человек только в семейном кругу.

Солодуха не понимала, что сделалось с Марусей.

— Что с тобой, голубушка? — спрашивала она. — Ты их боишься? Ну, так ступай со мной, я никому не позволю обидеть тебя, бояться нечего.

— Я не боюсь! Ведь они мне свои, свои…

Солодуха мгновенно запылала гневом.

— Какие они свои? Ты бредишь, что ли? Это бродяги, нехристи. Твоя мать была христианка, а отец…

— То-то же, — перебила девушка, — они братья отцу.

— И, полно! Стыдись! Плюнь на них! Какие они братья! Покойник от них бежал…

— А разве лучше маменькины братья?

Солодуха сделала гримасу.

— Да ты знаешь, что это за народ? — горячо спросила старуха. — Мать тебе ничего не говорила, а больше и сказать было некому: так я тебе скажу — от этих бродяг все бегают: они воры, разбойники, колдуны, дрянь, нехристи! Понимаешь, нехристи?!

Маша слушала и дрожала всем телом, непонятный страх овладел ею, она сама не знала, что делать. Любопытство влекло ее к табору цыган, а привычки заставляли остаться дома. В голове Маруси все перепуталось, заломила руки несчастная и посмотрела на могилу матери.

— Ну, что ж ты думаешь? — спросила Солодуха.

— Вот, что меня останавливает, — собирая мысли, отвечала девушка, — сама не знаю, что делать с хозяйством. Ты, матушка, думаешь, что мне стоит только узелок с лохмотьями взять — и сборам конец? А куда прикажешь девать кур, гусей, голубей, собаку, кошку? Ведь они без меня пропадут.

— Так ты из-за поганой курицы погубить хочешь себя, что ли?

— Знаешь что, матушка? — произнесла девушка. — Цыгане долго у нас гостить не будут, а Фомка как-нибудь отвяжется. Посиди ты у меня несколько дней?

Старуха задумалась. Спустя несколько минут, она сказала:

— Пожалуй, коли старик мой потащится куда-нибудь на ярмарку или на праздник, так приду, посижу денек-другой.

Маша поцеловала ее руку.

XLI

Действительно, за селом, на равнине уже расположилась та же шайка цыган, которая посещала Стависки за несколько лет перед тем.

Много в ней переменилось.

Дети Апраша выросли, сам он от трудов, изнурения и старости согнулся в три погибели, прелестная Аза далеко уже не была так прекрасна. В последнее время она волей-неволей сделалась женою Апраша и, пользуясь упадком сил его, правила им, как и целым табором. Ее суровый взгляд бросал старика в озноб, его дети боялись на глаза попадаться мачехе: остальные повиновались ей, как предводителю. После продолжительных странствований по миру захотелось ей снова навестить село, в котором оставила по себе так много — увы! — горьких воспоминаний. Кто знает, может быть, чья-нибудь могила привлекла ее в эту сторону.

И вот, когда с возвышенности открылась широкая хорошо знакомая равнина с зеленой могилой, со светлым ставом и пестрым лугом, глаза Азы засверкали неестественным диким огнем и губы судорожно сжались.

Потеряв прелесть молодости, Аза приобрела красоту, свойственную зрелому возрасту. По-прежнему она была стройна, черты лица нисколько не изменились, только глаза не горели тем блеском, неизвестно, отчаяние ли, слезы ли их помрачили, зубы по-прежнему были белы, а курчавые волосы, как осенние листья, уныло падали на плечи… Цыганка, несмотря на свои лета и на тоску, снедавшую сердце, не переставала заботиться о наряде, между тем, как ее увядшие сверстницы едва прикрывали тело каким-нибудь одеялом, она одевалась изящно, роскошно, как королева.

Впрочем, черты ее лица с каждым годом принимали более суровый оттенок, углы губ опускались и придавали улыбке презрительное выражение, глаза с большим отвращением глядели на мир. Она, казалось, хотела мстить всем за свои страдания, не щадила никого и ничего. Апраш, до безумия любивший жену, делал все, что ей