– Бедный Хью! – сказал я громким голосом. Как ни странно, впечатление оказалось настолько сильным, что потребовало немедленного вмешательства. Я смотрел теперь на себя и на неё, как на персонажей какой-то истории, и всё же, ошеломлённый, знал, что не сумею воспротивиться памяти. Да, я прекрасно понимал, что сейчас будет.

К этому времени я уже удалился от ручья и шёл сквозь маленькую деревеньку над ним. Миновав её, я повернул к лесу, направо, к редкой грабовой роще. Там, усевшись, я извлёк прихваченную книгу и начал читать, уверяя себя – и не веря этому, – что воспоминания будут отброшены и забыты и меня ждёт триумфальная победа над ними.

Да, там, под грабами, я прочёл «Троила и Крессиду», пьесу, приносящую сразу два разочарования: и Гектор погиб, и Крессида неверна; пала Троя, и убит Троил. Но, закончив чтение, я не мог более думать о Троиле и Крессиде, в мыслях моих была одна только Мейбл.

– О, Мейбл! – выговорил я, зарываясь лицом в траву – как некогда, давным-давно, в её длинную юбку. – О Мейбл! Ну почему ты не полюбила меня? Я бы любил тебя больше, чем когда-либо любили женщину в этом мире. А если ты не могла полюбить, то почему же так говорила со мной в тот день? Мейбл, я считал, что ты неизмеримо выше меня, но просто не сумел бы сказать кому-нибудь нечто похожее. О Мейбл! Как сложатся наши отношения после смерти? О Боже, помоги мне, помоги! Неужели всё возвращается снова?

Ибо лёжа я снова увидел – столь же отчётливо, как и пять лет назад – комнату в старинном доме и Ристон в самом разгаре жаркого и солнечного весеннего дня. Чёрные, украшенные резьбой дубовые панели, облитые солнечным светом, пляшущие в окне молодые липовые листья, огромное окно с растрескавшимся каменным столбиком посередине, шелест жёстких магнолиевых листьев под свежим порывом западного ветерка; сад с клумбами весёлых жёлтых нарциссов возле стволов акаций за открытым окном, а за всем этим – искрящуюся на солнце могучую равнинную реку, пробирающуюся между ив и клёнов к морю.

Она сидела у камина, но в тот день в нём не разжигали огня. Она сидела у холодного очага, спиной к окну, положив на колени длинные ладони и чуточку склонившись вперёд – словно бы пытаясь разглядеть нечто далёкое… Так сидела она, увенчанная короной тяжёлых, гладких, иссиня-чёрных волос, белолицая и полногубая королева с огромными глазами, полными дремлющей страсти. Лёгкий ветерок чуть шевелил складки её платья, однако она оставалась недвижной и невозмутимой, словно древняя египетская статуя, многие тысячелетия хранящая свой предельный покой – чтобы лучше понять степень собственного величия; куда более безжизненная, чем серые фигуры Святых, под дождём, ветром и солнцем стоявшие в портиках Аббатства, глядевшего сверху вниз на речные воды.

А вот и тот, кто смотрит на неё от двери: молодой человек – длиннорукий, горбатый и бледный урод, с головы которого свисают тусклые чёрные пряди. Да, лицо его бледно всегда, но сегодня оно бледнее обычного… Он бел, как мертвец; случайный свидетель мог бы услышать его сердцебиение, холодный пот выступает на его лбу. Наконец, он делает шажок в сторону дамы, становится перед ней, поднимает руку, опускает на каминную доску. Нетрудно заметить – руки его дрожат; он стоит, считает до двадцати, но она ни разу ещё не глянула на него. Потом полузадушенным голосом он говорит:

– Мейбл, мне нужно кое-что сказать тебе; пожалуйста, удели мне минутку.

Она оглядывается, сперва спокойно и безразлично, но потом в уголках её рта появляется презрительная улыбка. Бледный юноша говорит:

– Ах! Я ведь всё уже сказал тебе.

Ибо он знает, что означает эта улыбка… И было это пять лет назад.

И пока я жив, не забуду их – тех слов, которые она мне сказала тогда, не забуду и единой чёрточки на её прекрасном и жестоком лице, каким было оно пять лет назад. Пусть весь мир умоляет меня… Не хочу, не могу более браться за работу. Кажется, явившись к этой речке, я имел какую-то цель, но я уже позабыл о ней. Я вернусь в Лондон и, наверное, всё вспомню тогда… Словом, там, под грабами, я пал, я забыл о решимости, с которой прожил пять лет, и был побеждён, раз и навсегда… О сопротивлении больше не могло быть и речи.

Да и забывал ли я тот день и слова, которые она мне сказала? Нет, ни на мгновение. В горькой горечи прожил я эти годы, и каждое мгновение их приносило мне предельную горечь и скорбь. Такова с тех пор была моя жизнь. А какой станет смерть, не смею сказать – я боюсь даже подумать о ней.

И тогда я бежал от мира; никому из прежних почитателей не ведомо, что со мной сталось, а люди, с которыми я теперь живу, называют меня человеком, лишённым воли и цели.

Да, хотелось бы знать, какой будет смерть. Я знаю, что Юра у Лувье* глубока, она торопится к Сене мимо ткацких фабрик.

* * *

Лувье! Лувье! Что говорю я? Где я вообще? О Боже! Я держу в руке запечатанное письмо – письмо Фрэнка, – и печать только что надломлена. Восемь лет! Восемь лет! Всего два часа назад голова моя лежала у её ног, и за это время я как бы прожил целых восемь лет. Значит, я ещё не знаменит, но и не забыт; значит, я ещё не сидел под грабами у Чизуэлла, а она, возможно, ещё не ушла из обшитой дубом комнаты.

Как странно всё это, странно и страшно: вот письмо Фрэнка, вот рукопись, вот чернила на ней, побуревшие за годы труда и страстных стремлений. Вот, неподалёку, стремится к морю широкая река, и ветер негромко шелестит среди ивовых веток в солнечный весенний день.

Что же мне делать теперь? Я знаю, воля моя крепка – невзирая на неудачу в том сне, от которого я пробудился. Я знаю, конечно, что «Венцом печали является память о прошлом счастье»*. Следует ли мне носить эту корону, пока я живу на земле, или же всё забыть, быть отважным и сильным? Ах! Должно быть, это великолепно, когда коронуют? Если не золотом или самоцветами, то – что лучше – речными цветами или терновником. Носить ли мне этот венец или сбросить его с головы? Ветер всё перебирал ветви ивы, словно пытаясь что-то сказать.

«Добрый и верный, отважный и преданный, всегда любезный, увенчанный мудростью в прежние дни. Таким он и был… таким, и более того. Верь своему другу, Хью; другу, который так любил тебя, хотя ты и не догадывался об этом, – верь и прими корону воспоминаний».

– Да, я возложу её на свою голову, а ты, друг мой, пославший мне сон ради науки, помоги мне, молю об этом, ибо я знаю, каким тяжёлым будет этот венец. Да, я буду носить его, а потом, хотя никогда не забуду Мейбл, может быть, и обрету свою долю счастья.

И всё же не могу даже представить себе, как может случиться подобное.

О Мейбл! Если бы ты только могла полюбить меня…

О Господь и Бог мой, да не оскудеет моя память!

«Воды Дивных Островов» (The Water of the Wondrous Isles) – один из последних романов Уильяма Морриса, впервые вышел в свет посмертно в 1897 году в издательстве «Келмскотт-пресс» (Kelmscott Press). Текст печатался на пергаменте и бумаге ручного производства шрифтом, разработанным ранее самим Моррисом. В том же году книга вышла и в более дешёвом варианте в «Лонгман, Грин и Ко» (это название издательство «Лонгман» носило с 1880 по 1926 г.).