– А остальные послания? – медленно спросил Сарджи, бросая взгляд на стопку писем на полу.

– Их, я надеюсь, ты возьмешь с собой и отправишь по почте в Ахмадабаде. – Аш поднял письма и отдал одно за другим Сарджи. – Вот на этом ты поставил свою подпись: это мое завещание, адресованное адвокату в Билайте. А вот это, тоже написанное на ангрези, предназначается капитану-сахибу из моего полка в Мардане. Эти два адресованы одному старому патану, который был мне отцом, и его сыну, который много лет был мне другом. А это… нет, это письмо я тоже сам отдам хакиму-сахибу, а он отвезет его в Каридкот: оно предназначается дяде обеих рани. Последнее же адресовано моему носильщику Гулбазу. Ты позаботишься о том, чтобы он его получил? И чтобы он и остальные мои слуги благополучно вернулись домой?

Сарджи молча кивнул, внимательно рассмотрел письма и сунул за пазуху, больше не пытаясь спорить или упрашивать.

– Ты можешь сделать для меня еще одну вещь, в виде великого одолжения, – продолжал Аш. – Я бы многое отдал за то, чтобы не обращаться к тебе с такой просьбой, потому что она подразумевает отсрочку твоего отъезда, а промедление чревато опасностью. Но у меня нет выбора. Если я хочу избежать риска оказаться в давке в самой гуще толпы, откуда не смогу даже увидеть Анджали-Баи, мне надо добраться до площадки для сожжения первым, а значит, я не могу идти туда пешком. Но если городские ворота действительно откроются, как только сегодня ночью гонги возвестят о смерти раджи, я при первом же ударе гонга оседлаю Дагобаза и поскачу к ближайшим воротам, а оттуда – к чатри. Чем скорее я тронусь в путь, тем лучше, но тебе стоит выехать позже и не столь спешно, и… и, если ты согласишься дать мне час форы, я оставлю коня на самой удаленной от города опушке рощи, за разрушенной чатри с тремя куполами, где ты без особого труда его найдешь. Сарджи, ты возьмешь Дагобаза с собой? Ради меня? Я не стал бы просить тебя об этом, если бы мог смириться с необходимостью бросить коня здесь. Ты сделаешь это для меня?

– Тебе незачем спрашивать, – грубовато сказал Сарджи.

– Спасибо. Ты настоящий друг. А теперь, поскольку завтра нам многое предстоит сделать, давай последуем совету хакима-сахиба и хорошенько выспимся.

– И ты в состоянии спать? – с любопытством спросил Сарджи.

– Почему бы и нет? Я уже много ночей толком не спал – мысли не давали уснуть. Но теперь, когда все проблемы решены и будущее видится ясно, ничто не заставит меня бодрствовать. Кроме того, если Гобинд прав насчет раджи, завтра мне потребуются зоркий глаз и твердая рука.

Аш поднялся на ноги, потянулся с широким зевком, а потом подошел к окну и посмотрел в ночное небо, спрашивая себя, что сейчас делает Джали и думает ли она о нем. Скорее всего, нет. Шушила наверняка сходит с ума от ужаса, и Джали не в состоянии думать ни о ком и ни о чем другом. Ни о своем возлюбленном, ни о дяде, ни о горах и деодаровых лесах Гулкота. И уж тем более о себе самой, хотя ее ждет та же участь, что и Шу-Шу. Так всегда было, и так будет до самого конца. Милая Джали… милая, любящая, преданная Каири-Баи. Ашу не верилось, что завтра или послезавтра он снова увидит ее. Только на несколько мгновений, а потом…

Возвестит ли выстрел его револьвера о наступлении вечной тьмы и небытия? Или потом они снова встретятся и останутся вместе до скончания времен? Есть ли жизнь после смерти? Он всегда сомневался в этом, хотя все его близкие друзья, похоже, не питали сомнений на сей счет. Они были тверды в своей вере, и он завидовал им. Уолли, Зарин, Махду, Кода Дад, Кака-джи и Сарджеван могли расходиться во мнениях относительно природы своей следующей жизни, но никто из них не сомневался, что таковая есть. Ладно, скоро он узнает, правы ли они…

Уолли был верующим. Он верил в Бога, в бессмертие души, в «воскрешение тела и жизни в грядущем мире». А также в такие старомодные божества, как долг, храбрость, преданность, патриотизм и родной полк. По этой причине, не говоря уже о том, что времени писать пространное письмо не было, сказать ему правду не представлялось возможным.

Наверное, зря он вообще написал Уолли, подумал Аш. Наверное, было бы лучше просто исчезнуть из его жизни без всяких объяснений, предоставив ему думать что угодно. Но мысль об Уолли, ждущем, недоумевающем, надеющемся вопреки всему на возвращение своего друга и героя, казалась невыносимой. А кроме того, Аш руководствовался еще одним соображением: Уолли (и только он один), безусловно, сделает все возможное, чтобы по факту исчезновения друга возбудили следствие, а тогда сожжение вдов раджи не останется в тайне, как хочет Бхитхор…

Да, Гобинд будет знать о случившемся, а также Кака-джи, Джоти и еще несколько человек. Но Каридкот вряд ли станет разбираться с этим делом в официальном порядке, после того как сожжение состоится. В конце концов, все родственники рани – правоверные индусы, и едва ли этот обычай представляется им в таком свете, в каком видится иностранцам. Они могут сделать все возможное, чтобы предотвратить сати, но, потерпев неудачу, не сочтут целесообразным устраивать скандал, тем более что в глубине души они, как и большинство их единоверцев, наверняка по-прежнему относятся к означенному обряду как к похвальному и благочестивому.

Зарин и Кода Дад тоже будут молчать, потому что принятое Ашоком решение никого не касается, кроме него самого. А что до разведчиков и армейского начальства в Пешаваре и Равалпинди, то они обязательно проведут следствие, однако прошлое Аша будет свидетельствовать против него. Все скажут, что он уже делал нечто подобное прежде – исчез почти на два года и был сочтен погибшим, и потому, когда он не вернется в свой полк, его снова причислят к категории «находящихся в самовольной отлучке», а впоследствии вычеркнут из полковых ведомостей как «пропавшего без вести».

Но Уолли, вне всяких сомнений, будет по-прежнему надеяться, тормошить старших офицеров, докучать правительственным чиновникам и писать письма в «Таймс оф Индиа», пока кто-нибудь в конце концов не обратит внимания на это дело. И хотя подлинные обстоятельства исчезновения лейтенанта Пелам-Мартина вряд ли когда-нибудь станут известны, по крайней мере, в Бхитхоре больше не будут совершать сати.

Аш смотрел на лунный луч, медленно ползущий по стене соседнего дома, и вспоминал ночь среди руин Таксилы, когда несколько часов подряд рассказывал Уолли невероятную историю своего детства, которую прежде не мог поведать никому, кроме миссис Виккари. Было странно думать, что Уолли – единственный из всех друзей, кому он не смог бы открыть правду сейчас. С другими дело обстояло иначе: они не имели глубинного предубеждения против человека, лишающего себя жизни. Они не считали самоубийство грехом, как учат считать христиан. И не полагали, что человек властен над судьбой.

Но Уолли – ревностный христианин и преданный солдат, влюбленный в свой полк, – сочтет самоубийство непростительным грехом, преступлением не только против Бога, но и против разведчиков: в такой момент, когда на северо-западной границе война и слухи о войне у всех на устах, оно будет воспринято как проявление трусости, сравнимое с дезертирством перед лицом врага. Ведь если при первом же конфликте с Афганистаном начнутся масштабные военные действия, разведчикам понадобятся все до единого офицеры и солдаты, а поскольку в представлении Уолли трусость и оставление своих в беде – два самых страшных греха, он, безусловно, посчитает, что нужды королевы и страны должны превосходить по важности любые сугубо личные чувства, даже самые глубокие, и что, если Аш твердо решил умереть, он бы поступил правильно и благородно, если бы поспешил обратно в Мардан и вернулся к своим служебным обязанностям в надежде погибнуть в бою, ведя солдат в атаку.