теперь назвали бы социальностью индивида. В высшей степени показательна интерпретация этого «дара». По своему обыкновению, Бертольд прерывает проповедь вопросом, с которым якобы обращается к нему один из присутствующих: «Брат Бертольд, вот ты говоришь о любви к ближнему, но я — бедный человек, лишенный даже дрянного плаща. А у тебя наверняка несколько добротных плащей. Согласишься ли ты уступить мне один из них?» Бертольд в ответ: «Да, у меня есть два плаща. Но я тебе ничего не дам. Что значит любить ближнего? Это значит: желать ему того же, чего и самому себе: себе желаешь Царствия Небесного, пожелай и ближнему». Нетрудно видеть, сколь радикально наш проповедник отходит от евангельского призыва поделиться с бедняком последней рубашкой. Приходится предположить, что сам он этого противоречия не замечает, — настолько его сознание впитало в себя новые ценности и принципы, коими на практике руководствовались собственники в XIII в.[568]

Интерпретация этого уникального текста — уникального не только в проповеди, но и во всей средневековой словесности, — по моему убеждению, может приблизить нас к пониманию того, какое содержание вкладывалось в понятие persona во времена Бертольда Регенсбургского.

Мне кажется несомненным, что пять «даров», о которых толкует проповедник, образовывали связную систему и что стержнем этой системы был первый из перечисленных даров — «персона». В противоположность высокому богословию, это — уже не персона Бога. Это — человеческий индивид, существенными признаками коего являются его социальный статус, служба или должность, сословная принадлежность, короче — то, что в эпоху Реформации будут называть «мирским призванием» (кстати, именно тогда и вспомнят проповеди Бертольда Регенсбургского). Для осуществления призвания индивид наделен собственностью, временем и способностью общаться с другими индивидами. Иными словами, перечисленные Бертольдом «дары», за которые нужно будет дать отчет Господу, представляют собой существенные неотъемлемые признаки «персоны».

Мне могут возразить, что так охарактеризованная «персона» далека от ренессансной личности. Я всецело с этим согласен, ибо перед нами не человек Возрождения, но человек, принадлежащий к иной социально-культурной формации. Но важно то, что он осознает себя в качестве члена общества, предстоящего пред Творцом, коему он должен дать отчет в последний день своего земного существования.

Я решаюсь утверждать, что в этом уникальном тексте развернуты своего рода «социология» и «антропология» Средневековья в их восприятии монахом-проповедником третьей четверти XIII столетия.

Ничего подобного мы не найдем в памятниках той эпохи. Но я отважился бы на следующее сопоставление. Как раз в тот период, когда Бертольд Регенсбургский возбуждал своими поучениями массы верующих, в той же Германии работала артель архитекторов, строителей и скульпторов, создавших непревзойденные шедевры церковного зодчества — соборы в Наумбурге, Мейссене и некоторых других городах. Скульптурные группы в капелле Наумбурга, изображающие донаторов — аристократов и городских патрициев, — свидетельствуют о той мере проникновения в человеческую психику, какая была доступна изваявшим эти фигуры мастерам. Перед нами — изображения неповторимых индивидуальностей. Это не портреты в прямом смысле слова, поскольку фигуры эти были изваяны несколько десятилетий спустя после кончины Эккехарда, Уты и других знатных лиц. Главное заключается в том, что анонимный мастер искал индивидуальность и располагал средствами для ее изображения.

Мне кажется, что между интенциями проповедника Бертольда и наумбургского скульптора есть нечто общее: в центре их внимания — индивид, человеческая личность. Но что любопытно: прорыв к новому пониманию человека, его ценности и достоинства, который мы наблюдаем в то время, оказался недолговечным, и ничего подобного не удается обнаружить на протяжении последующих десятилетий и столетий. Процесс самоосознания личности не был однозначно прогрессивным, в нем наблюдаются подъемы, сменяющиеся упадком, но мы вновь убеждаемся в том, что в средневековом обществе таились возможности для выявления личности, о которых историки до недавнего времени и не подозревали.

Однако мне хотелось бы подчеркнуть другое обстоятельство. Глубоко ошибочно искать симптомы индивидуального сознания, оставаясь исключительно на уровне «высоколобых». Текст, в котором эксплицитно постулируется мысль о человеческой личности, возник не в кельях философов-схоластов и не в ученых диспутах Сорбонны, — этот текст явился плодом усилий проповедника, который обращался к толпам бюргеров и мужиков и говорил с ними, прибегая к системе понятий, доступных их сознанию. Традиционное сосредоточение на одних лишь сочинениях элитарной ученой словесности и снобистское пренебрежение духовной жизнью людей, не приобщенных к философии, изжило себя. Историкам необходимо расширить диапазон своих изысканий и спуститься в те «подвалы» культуры, которые величаво игнорировала Geistesgeschichte.

* * *

Вот, если угодно, иллюстрация к только что высказанной мысли. Среди поэтов и писателей эпохи Предренессанса и начинавшегося Ренессанса высятся такие гиганты, как Данте и Петрарка, и к их личностям и творениям неизменно прикована мысль исследователей. Это столь же естественно, как и пренебрежение фигурой авиньонского клирика Опицина — младшего современника Данте и старшего современника Петрарки. Эта незначительная персона совершенно теряется в тени великих. И о ее существовании до самого недавнего времени не подозревали даже специалисты[569]. И действительно, зачем принимать в расчет этого полубезумного одинокого человека, который в своей келье разрисовывал многочисленные листы бумаги фантастическими картинами и не менее затейливыми географическими картами, сопровождая их отрывочными и подчас загадочными текстами? Изучение оставшихся после него рисунков, неизвестных его современникам, дало, между тем, любопытные результаты. Изображенный на его фантастических картах мир Средиземноморья, с одной стороны, представляет собой арену действий дьявола, а с другой, — интимно сопричастен личности Опицина. Если в искусстве предшествующих столетий человек-микрокосм гармонично вписывался в макрокосм божественного мироздания, то на рисунках этого шизофреника (как его квалифицируют некоторые специалисты) макрокосм — Средиземное море вместе с южной половиной Европы и с Северной Африкой — оказывается заключенным в сердце Опицина. Ибо его личность, как он убежден, отягощена всеми грехами рода людского, и один лишь он должен их искупить. Опицин воспринимает себя одновременно и как величайшего грешника, и как Божьего избранника, которому суждено создать Новое Евангелие, открывающее путь ко спасению.

Предельное самоуничижение неразрывно слито в сознании этого авиньонского клирика со столь же безудержным самовозвеличением. В рисунках и фантастических географических картах можно высказать такое, от чего, наверное, воздержался бы человек, который хотел бы выразить себя посредством одного лишь письменного текста. Данте и Петрарка едва ли были о себе менее высокого мнения, но так раскрыть тайны своей больной души, как это сделал Опицин, никому не пришло бы на ум. Общеизвестно, с какой бережностью и высокой самооценкой Данте описывает свою любовь к Беатриче, послужившую стимулом для его поэзии. Стоит ли напоминать о том, насколько был озабочен Петрарка увековечением памяти о себе в сознании грядущих поколений?

* * *

До сих пор наша мысль двигалась в рамках христианского Средневековья. Трактуя человека как образ и