Согласимся, что эти болезненные недомогания свойственны не только поэтам. В прозе это религиозное отношение тоже произвело большие опустошения, и, если мы возьмем такие произведения, как, скажем, «Смерть Вергилия Броха» или «Улисса», или некоторые из творений Кафки, то ощутим то же самое, а именно: что «грандиозность», «величие» этих произведений торит себе дорогу в пустоту, что они принадлежат к числу тех книг, о которых всем известно, что они великие… но которые, однако, почему-то от нас далеки, недосягаемы и холодны… Почему? Да потому что их писали стоя на коленях и с мыслью не о читателе, а об Искусстве или еще какой-нибудь абстракции. Эта проза, рожденная от того же самого духа, который освящает поэтов, по сути своей, несомненно, «проза поэтическая».

Если, оставив произведения, мы займемся личностями поэтов и тем мирком, который они образуют вместе со своими адептами и всем причтом, то нам станет еще душнее и теснее. Поэты не только пишут для поэтов, но и восхваляют друг друга, воздают друг другу почести. Этот мир, или скорее мирок, мало чем отличается от других замкнутых и односторонне ориентированных мирков: шахматисты почитают шахматы за вершину человеческого творчества, у них есть своя иерархия, они говорят о Капабланке с тем же придыханием, что и поэты о Малларме, и один другого поддерживает в ощущении собственной значительности. Но шахматисты не претендуют на универсальность своей роли, и то, что можно простить шахматистам, в случае с поэтами становится непростительным. Вследствие замкнутости, изолированности здесь все разбухает, и даже посредственные поэты надуваются до апокалиптических размеров, а пустые проблемы приобретают умопомрачительный вес. Вспомнить хотя бы те жуткие споры на тему асонансов, тон, в котором обсуждался этот вопрос. Тогда казалось, что судьбы человечества зависят от того, можно ли рифмовать «mogą» и «glową»[312]. Вот что происходит, когда корпоративный дух берет верх над духом универсальным.

Другой, не менее компрометирующий факт, — это количество поэтов. К упомянутым выше избыткам добавляется также избыток поэтов. Эти ультрадемократические цифры изнутри взрывают поэтическую крепость, аристократическую и гордую. На самом деле, забавно видеть их всех на каком-нибудь съезде: толпа исключительностей! Но не является ли искусство, освящающее путь пустоте, идеальным заповедником именно для тех, которые суть ничто, и пустая личность которых рьяно ищет выход своей энергии в этих истощенных формах? А уж как смешны та критика, те статейки, афоризмы, эссе на поэтические темы, что появляются в печати. Вот уж действительно переливание из пустого в порожнее, но переливание столь высокопарное, напыщенное и одновременно по-детски наивное, что просто не верится, что владеющие пером люди не чувствуют всей смехотворности этой публицистики. Этим стилистам до сих пор невдомек, что о поэзии нельзя писать поэтическим тоном, что их газетенки лопаются от обилия претендующей на поэтичность пачкотни. Ужасно смехотворны поэтические вечера, конкурсы и манифесты, но, видимо, не стоит более распространяться об этом.

Полагаю, что я в общих чертах объяснил, почему рифмованная поэзия меня не берет и почему поэты, целиком отдавшиеся Поэзии и без остатка подчинившие этому Институту свои собственные существа, забывая о существовании конкретного человека и закрывая глаза на реальность, попали (и притом давно) в катастрофическое положение. Вопреки бросающейся в глаза видимости триумфа. Вопреки торжественной пышности церемониала.

Я должен отвести еще один упрек.

Лишь добровольным самоослеплением можно объяснить тот невиданный примитивизм, с которым защищаются поэты (люди, в общем, не глупые, не наивные), когда задевают их искусство. Многие из них ищут оправдания, заявляя, что, мол, стихи они пишут ради собственного удовольствия, как будто все их поступки не опровергают ложь этого утверждения. Есть и такие, кто серьезно считает, что пишут они для народа и что их хитроумные шарады представляют собой духовную пищу масс. И все же они неколебимо верят в общественный резонанс поэзии и им трудно понять, как они с этой стороны уязвимы. Они возразят: как же так! разве можно сомневаться? Разве вы не видите толпы людей, приходящих на наши поэтические вечера? Не видите того количества изданий, которого удостоились наши томики? А написанные о нас научные работы, статьи, изыскания? А то восхищение, которым окружены знаменитые поэты? Значит именно вы не хотите видеть действительность такой, какова она есть…

Что же им ответить? А вот что: все это иллюзии. Да, это правда, что поэтические вечера собирают толпы народу, но правда также и то, что даже очень образованные слушатели абсолютно не в состоянии понять стиха, прочитанного на поэтическом вечере. Сколько раз мне случалось присутствовать на этих безнадежных посиделках, где читались стихотворение за стихотворением, и каждое из них надо было самое малое раза три внимательнейшим образом прочитать, чтобы в самых общих чертах расшифровать его содержание. Что же касается изданий, то мы знаем, что тысячи книг покупаются лишь затем, чтобы навсегда остаться непрочитанными. О поэзии, как мы уже сказали, пишут поэты. А восхищение? Разве кони на скачках вызывают меньше интереса? Но что общего у того спортивного азарта, с которым мы наблюдаем за каждым соревнованием, у всех этих амбиций — национальных и прочих, — сопровождающих все эти соревнования, с истинным художественным волнением?

Было бы неправильно остановиться на этом, правильном, ответе. Проблема нашего общения с искусством гораздо глубже и труднее. В моем, по крайней мере понимании, несомненно, что если мы вообще хотим хоть что-то из этого понять, то должны полностью порвать со слишком простой мыслью, что «искусство нас восхищает» и что «мы наслаждаемся искусством». Нет, искусство нас восхищает лишь до определенной степени, а те наслаждения, которыми оно нас дарит, совсем не очевидны… Да разве может быть иначе, если общение с большим искусством — это мучительное, трудное общение со зрелыми, влиятельными людьми и встреча с сильными чувствами? Нет, мы не наслаждаемся, а скорее пытаемся наслаждаться… и не понимаем… а лишь стараемся понять…

Как же поверхностна та мысль, для которой это сложное явление сводится к простой формуле: искусство восхищает, потому что оно прекрасно. — «Ах, как много снобов… но я не сноб, я откровенно признаюсь, если мне что-то не понравится», — говорит это простодушие, и кажется ему, что уже тем самым вопрос снят.

Здесь явно ощущаются моменты, ничего общего с эстетикой не имеющие. Как вы думаете, если бы нас в школе не заставляли восхищаться искусством, сказалось бы в нас, взрослых, столько готового вырваться наружу восхищения? Как вы думаете, если бы вся наша система культуры не навязывала бы нам искусства, мы точно так же интересовались бы им? Разве это не наша потребность в мифе, потребность обожания, преклонения реализуется в нашем восхищении, и разве, обожая высшее, мы сами не возвышаемся? Но прежде всего, как рождаются обожание, восхищение — «из нас» или «между нами»? Если концерт взрывается бурей аплодисментов, то это вовсе не значит, что каждый из аплодирующих восхищен. Один робкий хлопок провоцирует появление второго, потом они подхватывают друг друга, и в результате возникает такая ситуация, что каждый присутствующий должен внутренне приспосабливаться к этому коллективному безумию. Все «ведут себя» так, как будто они восхищены, хотя «на самом деле» никто не восхищен, по крайней мере, не восхищен в такой степени.