— Виновата, пресветлая государыня, и каюсь в том. Негодная и подлая, дерзаю молить о прощении и милости у вашего величества, за вами же господа бога всепрощающего, коему видно, что не по доброй воле творила я мной содеянное, но по принуждению тех, кому не могла воспротивиться, как бы того ни хотела.

— Встаньте, княжна, — ледяным голосом приказала царица. — Не паясничайте. Нам без того ведома ваша хитрость.

Варвара Михайловна собрала юбки с блестящего паркета и съежилась на краешке кресла. С растущей дерзостью она продолжала:

— Я всегда служила вашему сиятельству покорно и искренно. Куда было вашим величеством велено, туда и отправлялась, будь то в дождь или в вёдро, по торным тропам или терниям. Служила и без повеления, зная, что награда за то ожидает меня на небесах. И жизни не пожалею, ежели вашему величеству случится того пожелать. Такою уж рождена, с душою преданной и чистой, какими рождались святые мученики, наследующие царство божие. А потому горько плачу, и кровью обливается сердце, когда повелительница души моей и жизни испытывает меня с неверием.

Екатерина улыбнулась. Этот дьявол в юбке способен нагородить столько хитрых слов, что поневоле примешь его за херувима, отставшего от ангельского сонма.

— Что-то не пойму вас, княжна, — заметила она. — То была на вас вина, то вроде ее уж и нет...

— Первейший мой грех, ваше величество, в том, что дозволяю себе огорчить вас известием, мною принесенным. Ибо недостойна говорить о поступках его царского величества...

— Речь идет о женщине?

— О женщине, ваше величество.

— О таких поступках Петра Алексеевича я давно приказала вам помалкивать. Его величество сам благоволит сообщать мне без утайки, с кем изволил гулять. И мне, рабе его, не к лицу упрекать его за то или ставить в том препоны. Вам же тем более прилично не видеть того и не слышать.

— Истину изволите говорить, ваше величество, и с мудростью. Только на то, что теперь случилось, не следует уже закрывать глаза и уши. Не сообщи я о том вам, ваше величество, остаться мне навеки вечные лицемеркой и преступницей. Такие же, отойдя в мир иной, не угодны господу, отцу сущего, Святой Петр и придумать не может, куда их поместить — в ад или рай, и бродят они, неприкаянные, и пинают их все на том свете, святые и черти. Да и как могу молчать, ежели в опасности ныне моя государыня и покровительница?

— В какой опасности, княжна? Разве не о женщине у нас речь?

— Именно так, о женщине. Но не схожей с прочими. О ней уж, ручаюсь, его величество не посмел вам признаться.

Царица погладила висок мягкими пальцами, подавляя неприятное чувство, которому редко позволяла просыпаться в себе.

— Говорите, — велела она.

— Многое в жизни вытерпеть мне пришлось, ваше величество, многое пришлось одолеть.. Но сумела выйти из всего с достоинством, ибо была стойка в службе своей и хранила верность. Как сказало однажды ваше величество: верность — первейшее достоинство женщины. Памятуя всегда о том, горько была я опечалена и не менее сбита с толку, когда в одно утро отозвал меня в сторонку и прижал в угол ножнами сабли дражайший мой свояк Александр Данилович. Так и так, сказал он мне, подкатись как сумеешь получше к дочери молдавского господаря Дмитрия Кантемира, к княжне Марии, да вызнай, что у нее на сердце. О чем прознаю — о том немедля доложить приказал ему. Но особо разведать, какие слова говорит и мысли мыслит о его царском величестве, государе нашем. Как мне приказали, так я и сделала. Опутала княжну тонкой сетью и собрала в нее все, что следовало, да с излишком. Хоть еще и зелена, девица она своенравная. На царя же так глядит, что глаза, кажется, вот-вот у нее выскочат. Когда же его величество к ней подходит, чуть не скачет от радости.

— Нет у нас девицы, которая не восхищалась бы императором, — осторожно проговорила Екатерина.

— Спору нет, ваше величество. Благоволите послушать далее. После множества поражений, затем — после множества побед, да после всех трудов и страданий, испытанных в войне с супостатом-шведом, наши люди с великою радостью приняли весть о мире. Веселились и праздновали славный день вовсю. Была на том празднике и я. Смеялась, шутила, угощалась вкусными блюдами, испила бокальчик вина. Поужинав, забрела в зал, где танцевали. Там схватил меня за руку и повел в потайную зальцу сената Александр Данилович. А в комнате той уже сидел в креслице Петр Андреевич Толстой. Нюхал табак из табакерки и усмехался лукаво, по известной своей привычке. Попросили они меня присесть на тахту и рассказать им все в подробностях. Заметив, что они в том деле давно стакнулись, я попробовала вызнать, что ими затеяно. Тогда Александр Данилович ощерился на меня и сказал, что, ежели его прогневлю, его сиятельство возьмет меня за загривок двумя пальцами, так что глаза у меня беспременно вылезут, вместе со всеми дьяволами, коих во мне он узрел. После многих жестоких слов и угроз, испуганная и подавленная, я рассказала им все, что знала. Тогда уж взялся за меня Петр Андреевич. В старом доме Александра Даниловича, сказал он мне, у зятя моего имеется любимая горница, богато обставленная и изукрашенная; в такой-то час ночи должна-де я ввести в ту комнату княжну Марию, только не для фельдмаршала, упаси господи, но для самого его царского величества, да сделай все, приказали они мне, тонко и ловко; если хоть капля сей тайны наружу прольется, не укрыться тебе от нашей кары, мол, и в гробу...

— И вы убоялись, неуклонно последовали их велениям?

— А что мне оставалось делать?

— И в назначенный поздний час прибыл царь?

— Да, государыня.

— Не думаете ли вы, княжна, что я впервые слышу такое?

— Дозвольте еще слово, государыня. Будь дело так просто, стала бы я им вашему величеству досаждать. Только то было лишь начало... Что творили они там вдвоем — их забота. Я сняла тогда камень с души и убралась со спокойной совестью восвояси. А на второй день, проснувшись, поехала к своей сестре, Дарье Михайловне, на Васильевский остров. С бедняжкой стряслось лихо: