Узнав Олимпию, он издал вопль изумления и восторга.

Охваченная ужасом, Олимпия бросилась бежать со всех ног, между тем как аббат, бранясь и чертыхаясь, пытался открыть калитку, чтобы нагнать ускользающую добычу. Но пока служанка искала ключ, Олимпия исчезла, и когда калитка была отперта, оказалось, что аббат слишком близорук, чтобы отыскать следы беглянки.

Как мы уже сказали, при виде аббата д'Уарака Олимпия пустилась бежать, вся трепеща от ужаса.

Только пробежав шагов сто, она перевела дыхание и осознала, какая ей угрожает опасность и сколь неосторожно было подвергать себя подобному риску, пренебрегая дурными предчувствиями Баньера.

Увы! Значит, влюбленный мужчина оказался более чутким, чем она, женщина! Стало быть, Баньер любил сильнее, если смог угадать опасности, которые здесь будут грозить его любви?

Олимпия только что с первого взгляда поняла, насколько ее появление взбодрит и обновит прежние вожделения аббата д'Уарака.

Этот упорный, неутомимый преследователь мог оставить в покое только любовницу графа де Майи, но возлюбленную Баньера он никогда не перестал бы осаждать.

Будет ли он уважать жену Баньера больше, чем уважал любовницу, особенно если эта жена по случайности, которую его самолюбие, разумеется, не преминет истолковать в свою пользу, сама вернулась и по собственной воле постучалась в его дверь?

Олимпия опять попыталась бежать, но еще через сто шагов ей снова пришлось остановиться: кровь, сначала бросившаяся ей в голову, теперь вся прихлынула к сердцу, так что она стала задыхаться.

Потом в висках застучало, и ей казалось, что каждое биение пульса отдается в ушах, тихонько нашептывая: «Д'Уарак! Д'Уарак!»

Случайность… Все же это была только случайность.

Но как можно поверить в такую случайность?

Неужели настойчивость, которую проявила Олимпия, требуя, чтобы ее провели к хозяину дома, была случайностью? А деньги, которые она дала служанке, и другие, которые она ей пообещала, — тоже случайность?

Как не поздравить себя со всеми этими совпадениями, если тебя зовут д'Уараком?

— О! — прошептала Олимпия. — Я и отсюда прямо слышу его. Он скажет себе: «Она знала, где я живу, вот и примчалась, а увидев меня, бросилась бежать, потому что она, как Галатея, хотела, чтобы ее преследовали. Теперь, когда она возвестила о своем прибытии, ей больше ничего не надо, как только чтобы я искал ее и нашел!»

Боже! А Баньер?

Если Баньер обо всем узнает, как он сможет примириться с этим утренним визитом к его давнему сопернику, более того — к врагу? Как ему, Баньеру, поверить в эту случайность, если даже сама Олимпия, ее жертва, с трудом в нее верит?

Разве все не складывается, как нарочно, чтобы изобличить женщину, и без того уже слишком подозреваемую?

А главное, эта ее торопливость: рано встать, выйти одной, забрести в уединенное место, и все затем, чтобы ей неожиданно встретился… и кто же? Аббат д'Уарак, бич спокойствия Баньера, после г-на де Майи второе для него пугало.

Увы! Никогда, почти никогда женщина, столкнувшись с подобным сочетанием видимостей, не находит в себе смелости быть искренней, особенно если эта женщина находится в таком положении, как Олимпия. Она склоняет голову под грузом былого, запрещающего ей это, и надеется все искупить молчанием, в котором малейшее эхо прежних бурь пугает ее и ранит.

Итак, придется с самого начала обзавестись тайной — тайной от человека, которого она любит, которого боготворит; человека, в жертву которому она принесла любовь знатного вельможи и самого короля; человека, в служении которому она решила видеть отныне единственную цель и средоточие всех своих помыслов, судью всех своих поступков.

Она это сделает, сделает любой ценой: она будет хранить молчание о том, что сейчас произошло, не ради себя, но ради него.

Баньер никогда не поверит тому, чему и в самом деле почти невозможно поверить.

Возможно, он и притворился бы, будто верит, но тогда ему станет еще больнее, ведь в глубине сердца он верить ей не будет.

Оказавшись таким образом во власти всех невзгод своей прежней жизни, Олимпия решилась лгать. Поэтому в гостиницу она вернулась, боясь, что застанет Баньера уже проснувшимся, как ей того хотелось бы, если бы все вышло, как замышлялось, и она, увидев мужа на ногах, сразу объявила бы ему добрую весть.

Свернув на улицу Вержетт, где они остановились, она увидела Баньера.

Он стоял у окна: он ждал ее.

Лицо Баньера омрачала забота. Его счастье было покамест слишком свежо, чтобы внушать ему уверенность. Новоиспеченный собственник не сразу привыкает наслаждаться богатой жатвой со своих полей и урожаем своих плодов. Покупатель, делая первый выстрел в только что приобретенных угодьях, поневоле озирается, опасаясь, что вчерашний сторож все еще вправе притянуть его к суду за то, что он охотится на чужих землях.

Итак, Баньер ждал уже минут пятнадцать.

Проснувшись и не найдя Олимпии рядом с собой, Баньер успел пройти одну за другой все ступени от сомнения до тревоги, от сумерек до полночного мрака.

И весь этот скорбный путь, мысленно пройденный Баньером, то и дело озарялся вспышками зловещих прозрений.

Олимпия уже задумывается? Рановато. Ей стало скучно смотреть на своего спящего супруга? Она отправилась гулять по Лиону в одиночестве? Или ее выманило наружу какое-нибудь письмо, которое она утаила от него, Баньера?

Вот какие вопросы задавал себе наш герой, и только все более беспорядочные удары собственного сердца были ему ответом.

Заметив Олимпию, он так и подпрыгнул.

При виде жены почти все это сразу вылетело у него из головы. Он боялся, что больше не увидит ее, и вот она снова перед ним. в Баньер бросился к дверям комнаты, распахнул их и принял Олимпию в свои объятия.

Она была еще в замешательстве и очень бледна.

После того как он прижал ее к груди и расцеловал, словно Гарпагон, лобызающий свою вновь обретенную шкатулку, Баньер понемногу стал замечать эту ее бледность и смущение.

Олимпия хоть и была великой актрисой, но, когда сердце комедиантки не свободно, она больше не великая и не актриса, а просто бедная влюбленная женщина.

— Ты откуда? — спросил Баньер. — Куда ты ходила, почему оставила меня, спящего, в одиночестве, так что, открыв глаза, я тщетно искал тебя? Так откуда ты?

— Какой любопытный!

— Я хочу это знать, — нежно сказал Баньер.

— А если я не хочу тебе этого говорить? — отвечала Олимпия, пытаясь разыграть сцену кокетства.

Но они были не в театре, и Баньер не роль играл: у него была собственная жизнь, он томился своими настоящими страстями.