«Плохо мне, плохо мне, березонька, подруженька моя…»

Леня возвращается поздно. Из раскрытого окна Динки доносится до него тихая-тихая грустная песенка. Леня не может разобрать ее, но несколько слов лишают его последней надежды.

Нам с тобой, кудрявым, тонкоствольным,

Ни в любви, ни в жизни не везет…

Любят нас не те, кого мы любим,

И любовь сторонкою идет… –

тихо-тихо поет Динка.

Холодное отчаяние охватывает Леню. Ему все ясно: Макака любит Андрея. Она поет об этом, может быть, сама не понимая. Но он, Леня, не станет у нее на дороге.

Все кончено. Все, все кончено…

Леня останавливается в углу террасы, убитый, уничтоженный собственной догадкой. Его тревожит и голос Динки – такой несвойственный ей, тихий, грустный голос. На то, что Динка часто сочиняет сама себе какие-то песенки, он смотрит просто как на одну из ее причуд. И обычно это веселые, радостные песенки, бурно выражающие ее восторг. Она примешивает их часто даже к своему рассказу, как будто ей легче выразить что-то в песне. Леня вспоминает, как прошлым летом, пробегав где-то с собаками, она, бурно жестикулируя и смеясь, болтала и пела:

Я бегу, за мной собаки.

К нам навстречу лес бежит,

Вдоль дорожки скачут маки,

И земля, как лист, дрожит…

Не стоит ничто на месте,

Ветер гонит облака,

И несется с нами вместе

За осокою река…

И, хохоча, добавляла:

Я с разбега оступилась,

Сразу все остановилось.

Встало небо надо мной,

Лес качает головой…

Только мой собачий друг

С лаем бегает вокруг…

Леня слушал ее и от души смеялся, а Мышка быстро-быстро записывала… А зачем? Разве можно записать все, что делает и болтает Макака? Но все это было так свойственно ей, так понятно… А сейчас?

Луна останавливается над самым домом, заливает белым светом крыльцо. Динка слышит шаги Лени. Она перестает петь, поспешно стирает следы слез и выходит на террасу. Ей хочется спросить, прямо спросить Леню: совсем ли он разлюбил свою Макаку? Ведь правда всегда лучше неизвестности. Но думать легче, чем сказать… И Динка молчит. Леня решается первый.

– Макака! – взволнованно шепчет он, грея ее холодные руки. – Прости меня, Макака… Я ничего не могу объяснить тебе, прости меня просто так, без объяснений…

– Я не сержусь… – тихо и покорно отвечает Динка. – Но скажи мне только одно… Ты сделал так со зла? – грустно спрашивает она, подняв к нему осунувшееся за день лицо.

– Со зла? – удивленно переспрашивает он и, не сводя с нее светлых глаз, отрицательно качает головой. – Нет, нет… Я не знаю сам… Только не со зла… И это никогда больше не повторится…

– Никогда? – в смятении повторяет Динка.

– Никогда-никогда, Макака… Только люби меня, как прежде… Я не требую от тебя никаких жертв, можешь ничего не говорить Андрею. Все это мальчишество. Ты должна быть свободна… А я уеду… Я уеду, Макака! А сейчас прости меня!

– Я не сержусь… – в отчаянии повторяет Динка, чувствуя, что случилось что-то непоправимое. – Я не сержусь, – повторяет она, робко заглядывая ему в глаза. – Только… возьми меня с собой, Лень! Я не могу жить без тебя.

Только у самых счастливых людей бывает такое утро, когда человек просыпается с ощущением глубокой, необъяснимой радости. Ему кажется, что радость эта, как ночная роса, миллиардами блесток рассыпана на траве, на цветах, на лугу и на всей, на всей земле, где только ступит его нога! Сегодня такое утро наступает для Динки!

Она вскакивает, широко раскрывает дверь и, застегивая на ходу платье, вырывается на волю. А у крыльца ждет ее пробуждения Леня.

Может быть, он вовсе не ложился спать в эту ночь? Динка не задумывается над этим.

– Бежим! Бежим на луг! – говорит она, хватая его за руку и увлекая за собой.

Путаясь в густой траве, запыхавшиеся и счастливые, они мчатся не разбирая тропинок, ветер свистит в их ушах, намокшее от росы платье липнет к коленкам, с шумом вылетают из-под ног вспугнутые птицы.

– Мы сейчас умоемся в роднике! – кричит на бегу Динка.

«Умоемся… Умоемся…» – свистит в ушах ветер. Леня отвечает счастливым смехом. Он готов бежать за своей подружкой на край света! Они бросаются на траву около заросшей цветами кринички. В чистой, светлой воде щека к щеке отражаются их счастливые лица… Бьющий на дне ключ шевелит гладкую поверхность, и тесно прижатые друг к дружке головы смешно вытягиваются, меняют формы… Динка пригоршнями взбивает воду, обдавая себя и своего друга фонтаном брызг. С громким смехом умываются и брызгаются ранние гости на лугу. Студеные капли дрожат на их ресницах, блестят влажные, чисто промытые глаза, жарко разгораются щеки. Пепельные волосы Лени намокли, и Динка вдруг, как во сне, видит в нем того волжского мальчика Леньку, который спасал ее в волнах проплывающего мимо парохода.

– О, Лень… – очарованно шепчет Динка. – Ты все тот же… Ты все тот же, каким был на Волге…

– И ты все та же, Макака… У тебя все такие же синие глаза… В первый раз я увидел их на Утесе… – Они крепко обнимают друг друга.

– Пусть будет все, как было… И все, как есть… – улыбаясь, говорит Динка.

– И все, как будет… – взволнованно добавляет Леня.

– Нам никогда не будет лучше, чем сейчас! – усаживаясь на мокрую кочку, задумчиво говорит Динка.

– А ты забыла, что мы еще будем жить после революции? Мы будем жить, Макака, как боги! – горячо обещает Леня.

– О! – хохочет Динка. – Я не знаю, как живут боги, я не завидую их жизни! Я хочу жить с тобой и со всеми людьми! Я хочу, чтобы все были счастливы!

– Люди будут счастливы, – серьезно подтверждает Леня. – Конечно, не так, как мы с тобой! Я думаю, что так никто еще не был счастлив и никогда не будет!

– Конечно, Лень… Мы будем всегда вместе… Вместе жить и вместе делать что-нибудь хорошее. У нас будет маленький-маленький домик…

Динка мечтательно смотрит на луг, там между зелеными кочками важно расхаживают черногусы; утренний ветерок качает разноцветные головки цветов.

– И у нас будет столько детей, сколько цветов на лугу, – растроганно говорит Динка.

– Сколько цветов на лугу? – улыбаясь, переспрашивает Леня. – Но это слишком много, Макака!

– Нет, это не много, это совсем не много! Ведь это будут не только наши дети, Лень! Это просто всякие дети! И они так перемешаются, что мы даже не отличим, где свои, где чужие. А как им будет хорошо, Лень! Мы отдадим им весь этот луг, и никто не посмеет сказать, что здесь нельзя бегать и топтать траву, никто не будет читать им длинные нотации, потому что с нашими детьми никогда не будет ни одного взрослого.