«Фраза о костлявой руке голода, обобщавшая политику локаутов, прочно вошла с этого времени в политический словарь революции. Она дорого обошлась капиталистам»[2027], — писал Троцкий.

— Мы ждем твердой власти, — говорил Рябушинский, — а с самого начала фактически воцарилась в России шайка шарлатанов!

— Верно! Правильно! Браво, браво!..

Пора признать, что у нас не может быть иного строя, кроме буржуазного. Таков ныне строй во всем мире. И наша власть только тогда будет истинной властью, когда она будет мыслить буржуазно и действовать буржуазно.

С большим докладом выступил Третьяков. «Черные глаза оратора сверкали мрачно и твердо… С. П. Третьяков убедился, что представитель торгово-промышленного класса не мог и не может делить власть с нынешними министрами с их известной программой… В тех же тонах злого осуждения, безнадежного пессимизма, откровенного разрыва с Временным правительством и открытой ненависти к социалистам говорил еще ряд ораторов»[2028].

По окончании съезда предпринимателей 8-10 августа в Москве пошло «малое» совещание четырехсот общественных деятелей, среди которых наиболее активную роль играли Рябушинский, Родзянко, Третьяков, Коновалов, Челноков, профессорская и писательская интеллигенция, крупные военные — Алексеев, Брусилов, Каледин, Юденич. Общей мыслью было «создание сильной и национальной власти, которая спасет единство России. Гвоздем программы явился доклад генерала Алексеева с изложением истории развала армии. Резолюция собрания гласила: «Время не ждет, и медлить нельзя. Правительство должно немедленно и решительно порвать со служением утопиям, которые оказывают пагубное влияние на его деятельность»[2029]. Результатом совещания стало создание постоянно действующего Совета общественных деятелей, в бюро которого вошли Родзянко, Милюков, Маклаков, Шингарев, Шульгин, Шидловский, Алексеев и Струве.

Имя Корнилова как потенциального спасителя отечества звучало на «малом совещании» неоднократно. Более того, от имени всего собрания его председатель Родзянко направил Главковерху коряво написанную, но очень понятную телеграмму: «Совещание общественных деятелей приветствует Вас, Верховного вождя Русской Армии. Совещание заявляет, что всякое покушение на подрыв Вашего авторитета в Армии и России она считает преступлением и присоединяет свой голос к голосу офицеров, Георгиевских кавалеров и казачества. В грозный час великого испытания вся мыслящая Россия в Вашем великом подвиге на воссоздание армии и спасения России»[2030].

Огромный поток телеграмм, приветствий и резолюций укрепил Корнилова в вере в свою миссию: спасти Россию. 6 апреля Корнилов говорил Хану — Хаджиеву — о Петрограде:

— Там сидят правители России и торгуются между собой. У них нет ни капли мужества и силы. Они губят Россию. Время не терпит, а они все разговаривают! Мне кажется, Хан, с этими господами без крутых мер не обойдемся![2031]

Между тем Савинков, по его словам, с 3 по 8 августа «три раза докладывал Керенскому о том, что в Военном министерстве изготовляется докладная записка, основным законопроектом которой является законопроект о смертной казни в тылу, но все три раза Керенский не придавал значения моим словам… Почти ежедневно Керенский возвращался к вопросу о смещении генерала Корнилова, причем предполагалось, что Верховным главнокомандующим будет назначен сам Керенский, — и почти ежедневно мне приходилось доказывать, что генерал Корнилов единственный человек в России, способный возродить боевую мощь армии»[2032].

Чем больше Савинков настаивал, чтобы премьер ознакомился с запиской, тем более настораживался Керенский. Одним из тех, с кем в те дни консультировался министр-председатель, был Станкевич. Когда Керенский показал ему записку, тот заметил, что она «в общем, формулирует те задачи, которые, насколько я понимаю, ставит перед собой само правительство (если исключить милитаризацию дорог и промышленности). Но она написана в таком вызывающем тоне, что ее опубликование может привести к большим бедствиям. Опубликовывая ее, надо было решиться идти уже открыто против комитетов, но не рассчитывать на их помощь… Но я видел, что Керенскому в этом процессе приходится выдерживать напор серьезнейших и разнообразнейших влияний. Я видел у него Кокошкина и Сорокина и ряд других лиц, толкавших в одном и том же направлении — принятия записки в качестве правительственной программы»[2033].

Наконец, 8 августа Керенский «категорически заявил» Савинкову, что «ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет». Савинков подал в отставку, которая длилась не более суток. И убеждал Корнилова приехать в столицу. Главковерх всерьез опасался, что его приезд в Петроград чреват не только отставкой, но даже арестом. Корнилов то обещал, то отказывался. Когда же он все-таки поехал, Керенский послал в Ставку телеграмму: «Временное правительство Вас не вызывало, не настаивало на Вашем приезде и не берет за него никакой на себя ответственности ввиду стратегической обстановки». Корнилов получил ее уже в Петрограде. На вокзале его встретили Савинков и Филоненко и вручили ему переделанный ими доклад, в котором над их подписями было оставлено место для подписи Корнилова. Тот, по свидетельству Савинкова, с вокзала «проследовал прямо к Керенскому, в Зимний дворец. Терещенко, встречавший вместе со мной генерала Корнилова на вокзале, намекнул, что Керенский не приглашает меня к себе»[2034].

Верховного сопровождали несколько офицеров Ставки. Но не только. Корнилов предпринял все возможные меры предосторожности. В качестве телохранителей с ним приехали текинцы, автомобиль сопровождал кортеж с пулеметами. Хаджиев вспоминал, как он «со своими джигитами в пяти автомобилях прибыли с Верховным в Зимний дворец. Пулеметы системы «Кольт», искусно спрятанные под бурками джигитов, были пронесены — один наверх, а другой в сад… Я принял все меры предосторожности: против возможного появления внутреннего караула было поставлено восемь человек джигитов. За дверью приемной находился Шах Кулы с пятью джигитами, остальные же стояли на протяжении всей лестницы, образуя цепочку, началом которой был я, а концом — пулемет, находившийся в саду. Мною было приказано джигитам покончить все дело одним холодным оружием — ножами, ятаганами, а огнестрельное пустить в ход лишь в крайности»[2035].