спросила служащего, не оставил ли господин Штейн сыновей, – следовало бы произнести по усопшему кадиш – молитву о поминовении души. Ей объяснили, однако, что над могилой никто не будет скорбеть, кроме нескольких существ женского пола. Тут старик неодобрительно взглянул на экономку поверх очков и иронически кивнул, будто хотел сказать: «Никаких сыновей! Это похоже на господина Штейна…»

Не требуя от заказчика выполнения каких-либо условий, уже после полудня фирма Франсуа Блюма личным обращением предложила произвести погребение дешево и наилучшим образом.

Каждый, кто вырос в описываемом городе, видел большую вывеску фирмы: «Франсуа Блюм. Entreprise des Pompes funebres»[91]. Более того, каждый вспомнит черно-серебристые витрины, которые названная фирма соорудила в самых оживленных уголках города. В этих витринах располагались в ряд – обычно по обе стороны роскошного гроба, по величине определенно предназначенного для смертного сна древнего великана, – другие гробы, все меньше и меньше по размеру, вплоть до убогих ящичков для младенцев. Весь этот сверкающий ужас обвивало, точно пыльный реквизит небесного блаженства, черное полотно в эффектных складках и пальмовых ветках.

Обеспечение фирмы «Франсуа Блюм» включало богатый ассортимент memento mori[92] суетящемуся городу: ибо как только радостный взгляд насладится витриной, полной омаров, дичи, ананасов и икры или разложенным женским бельем, драгоценностями, цветами и духовно соблазнительным обилием книг и нот, – вдруг пугается он застывшего взгляда черной, серебристой смерти, что похваляется засохшими пальмовыми ветками и взирает из своего зеркального окна. Ах, это не Танатос, малыш с опущенным факелом, не жница с косой, нет, это обывательская смерть, смерть больших городов, современная смерть, смерть без образа и смысла, забавная вещица, намешанная из серебряной краски, бумажных пальм, черного полотна, извести и тления.

Эта смерть всегда оставалась одним из немногих праздников, которые знала человеческая жизнь. Никто не сознавал этого лучше, чем дамы из заведения на Гамсгассе. Поэтому фрейлейн Эдит решилась, несмотря на значительные дополнительные расходы, заказать у фирмы Блюма установку гроба для торжественного прощания.

После первой ночи, полной трепета и страха, зная, что в доме – в их доме – труп, девушки уже наутро впали в скорбное и удрученное состояние духа.

Разумеется, заведение должно было после похорон до вечера оставаться закрытым. Уже эти неожиданные каникулы, связанные со всякими поручениями и отлучками, которые опрокидывали обычный распорядок дня, радовали как нечто новое, полное перемен. С этим соединилось возбужденное рвение – кроить себе со всей поспешностью, хотя и со скудными средствами, необходимую траурную одежду. Кухня превратилась в мастерскую штопки и шитья, швейные машинки трещали, пол покрывали лоскутки ткани, плита и посуда робко ежились. Работы была прорва. Так как дамам жутко было заходить на верхние этажи, жизнь кипела только на первом.

Ночь отступилась от падших созданий, как отступает болезнь. Все эти дети рано встающих работяг, дочери крестьян, рабочих, мелких дельцов, служащих, кондукторов, приходящей прислуги с неистовой жадностью наслаждались запретной дневной жизнью. Временно освобожденные внезапной смертью, слонялись они, счастливые, по улицам и, одержимые жаждой движения, бездумно ездили из одного конца города в другой в трамвае.

Даже Людмилу, несмотря на ее актера, охватил общий пыл. Она шила, перелицовывала, примеряла, как все другие. И то, что она в облегающем черном трауре скорбящей городской девушки окажется самой хорошенькой из всех, – в этом в глубине души не сомневалась даже Илонка.

Большой Салон был предназначен для установки гроба. Хотя посетителей не ожидалось, подобало на всякий случай приготовить где-нибудь немного закуски и выпивки. Для этой цели отвели Голубой Салон.

На следующий день загремели могучими сапогами по ветхой лестнице плотники, и в Салоне поднялся дикий крик и стук молотков. Это помещение никогда не видело дневного света, оно раздраженно мигало, как полуслепой ночной зверь, которого потревожили в его норе. Ах, каким маленьким, каким ничтожным показался в трезвом свете дня этот зверек, который в свой час умел так фантастически раздуваться!

Призраки танцев, песен, куплетов, шуток и непристойностей, которые звучали тут прежде, крались, покрывшись пылью, вдоль стен. Это им не помогло. Стены обили черным, гроб медленно поднимали с пола, чахлую рощицу пальм и лавра вносили в дверь то направо, то налево. Даже большой крест Эдит, безо всякого на то права, установила у изголовья гроба.

Фирма «Entreprise des Pompes funebres» соответствовала своей доброй славе. Это еще вопрос – она ли поместила в газете объявление, которое некоторым читателям бросилось в глаза роковым парадоксом:

«Вчера, на сорок восьмом году жизни, скончался господин Макс Штейн. Церемония похорон начнется в доме скорби на Гамсгассе, 5».

Все шло своим чередом, в наилучшем порядке. Одно лишь обстоятельство неприятным образом обратило на себя внимание: специфический запах в прихожей дома, – запах горячей воды в ванне с духами, а еще мыльной пены, вазелина, кожной мази, косметики, по́та, алкоголя и пряной пищи – нельзя было изгнать никакими средствами. Дамы часами жгли в прихожей ладан, но от этого запах становился – никак иначе не скажешь – еще непристойнее.

VIII

Можно отнести к числу тех неправдоподобных вещей, которые легко прощают жизни и неохотно – авторам, то обстоятельство, что господин президент Море – конечно, аккуратнейший читатель городских газет – проглядел это парадоксальное извещение о смерти. Объясняется сия странность, разумеется, особенностью тех дней, большими волнениями и тревогами, когда газеты полнились всевозможными политическими новостями и в каждой строчке на карту были поставлены война и мир, судьба всей планеты.

Господин Море покинул кафе в глубокой задумчивости. Патриотическое волнение будоражило его душу, и перед духовным взором бушевала война. Война в представлении господина Море была войной весьма далекого прошлого. Ни «современной пустоты поля битвы», ни бетонированных окопов, ни авиационных эскадр, ни газовой атаки – война батальной живописи, полная веселья и кавалерии. Великолепные кони с постаментов вздымались к небесам, снаряды разрывались красным, зеленым, желтым и синим, подобно затейливым ракетам фейерверка, раненые хватались за сердце, как певцы на высоких нотах.

Представляя себе мировую катастрофу столь красочно, президент пересек овощной рынок и шагал вдоль фасада университета к Эйзенгассе, когда увидел справа на маленькой площади замершие в ожидании три траурные повозки и сдвоенный фургон третьего класса. Море подумал тотчас, кто бы это мог здесь умереть, – ведь узнавать такие вещи впрямую относилось к его профессии, – и тщательно перебрал в уме известные фирмы и семейства, обитавшие в этом квартале. Он сам удивлялся, что чья-то смерть могла ускользнуть от него. Однако, едва он понял, где находится, им овладело то настроение, которому он иногда уступал в