Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Часть лета 1897 года Лотрек провел в Вильнёв-сюр-Ионн у Натансонов. Там он написал два портрета Мизии – один в домашней кофте, второй – за пианино. Раз по десять в день он просил Мизию сыграть ему одно и то же произведение – «Афинские руины» Бетховена. «Ах, какая это прелесть – „Руины“! Еще раз „Руины“, Мизиа!»
Художник и молодая женщина часто уходили в сад поваляться на траве. Там они играли в игру, которая в равной мере развлекала обоих: Мизиа садилась на землю, прислонившись спиной к дереву, и читала или делала вид, что читает, а Лотрек, вооружившись кистью, щекотал ей ступни, на которых, как он утверждал, он видел «воображаемые пейзажи». Эта игра могла продолжаться много часов.
Сколько женщин так никогда и не узнали, как их любил Лотрек!
Однажды утром Натансоны были разбужены выстрелами, доносившимися из комнаты Лотрека.
В ужасе они бросились туда.
Лотрек, сидя на корточках на кровати, стрелял в паука, который в противоположном углу комнаты плел свою паутину.
Часть четвертая
Собака в очках
(1897–1901)
I. Мадридский курорт
Не жди меня сегодня вечером, ибо ночь будет черна и бела.
У друзей Лотрека затеплилась надежда.
В одном баре на улице Вольней какой-то американский генерал с убежденностью новообращенного рассказывал каждому, кто изъявлял желание его выслушать, как ему удалось излечиться от алкоголизма. Добровольно пройдя курс лечения в больнице, этот человек, который раньше целыми днями пил виски, теперь вполне удовлетворялся лимонадом.
«Великолепно, правда?» – восклицал Лотрек, восхищаясь такой силой воли. Он стал часто заходить в этот бар полюбоваться генералом. «А вдруг и на Лотрека подействует пример этого американца!» – думали друзья. Лотрек даже примирился с мыслью, что придется пройти курс лечения в больнице. Он упразднил коктейли и пил только портвейн.
Но радоваться было рано. Вскоре Лотрек стал пить еще больше. Не было ли это вызвано каким-нибудь очередным потрясением? Возможно. Скорее всего, именно так оно и было. Как раз в этот период Лотрек влюбился в одну свою молоденькую родственницу – Алину, которая только что окончила монастырскую школу. Ему показалось, что она отвечает ему взаимностью. Но отец девушки наложил вето на его планы.
Лотрек снова запил, запил с остервенением. Казалось, вспоминает Жуаян, он стремился доконать себя. Он почти совсем забросил работу. В начале 1898 года в письме к своему троюродному брату Роберу де Монкабрие, молодому художнику, которому он помогал советами, Лотрек с озлоблением говорил об «отвратительной профессии художника».
Правда, в январе, поддавшись уговору Морена, Лотрек решил попробовать новую технику – гравировать сухой иглой, но после нескольких опытов (девять гравюр, из которых, кстати, не все удачны: они были выполнены на цинке, купленном в первой попавшейся скобяной лавке) он забросил это занятие. Однажды в его мастерскую зашел Гози, с которым Лотрек давно не виделся. «Мне показалось, – рассказывал потом Гози, – что я попал на склад картин. В мастерской был порядок, картины аккуратно прислонены к стене, на мольберте ничего не стояло. Я почувствовал себя в пустыне».
В те редкие минуты, когда Лотрек работал, его опять захватывало прошлое, он возвращался к старым темам. Четыре года назад он выпустил альбом, посвященный Иветт Гильбер, теперь он подготовил второй альбом, состоящий только из восьми листов, для английского издательства. Ведь Иветт Гильбер своими песенками завоевала себе славу и за рубежом. Восемь лет прошло с тех пор, как он написал мадемуазель Дио за пианино. Сейчас он вновь сделал ее портрет: старая дева, несколько отяжелевшая, сидя примерно в той же позе, что и на первой картине, дает урок пения.
В издательстве вскоре должна была выйти в свет книга Клемансо «Преддверие Синая» с иллюстрациями Лотрека – своеобразными рисунками, где он изобразил русских и польских евреев, которых изучал для этого в Париже, в районе Турнель. В это же время Лотрек вернулся к начатой некогда работе – гравюрам к «Естественным историям» Жюля Ренара. Он нарисовал двадцать две иллюстрации и шесть концовок с изображением различных животных; там были и петух, и ястреб, и индюк, и мышь, и осел, и вол, и бык, и даже улитка. Этим он и занимался в основном в 1898 году. К тоске о прошлом прибавилась с новой силой проснувшаяся в нем унаследованная от предков любовь к животным.
Лотрек подружился с одним из своих соседей, Эдмоном Кальмезом, владельцем конюшни на улице Фонтен-Сен-Жорж, 10, где давали напрокат лошадей и экипажи. Художник часами не выходил из его конюшен и сараев, вдыхая, как некогда в Боске, запах лошадиных подстилок и сена, как прежде, с восторгом рассматривая сбруи, удила, чересседельники, вожжи и хомуты. «Подумать только, что писатели, не зная ничего этого, еще осмеливаются говорить о спорте!» – заметил он как-то. Однажды его спросили, не жалеет ли он о чем-нибудь, что ему не было дано в жизни. «О лошади», – коротко ответил Лотрек.
Лотрек подбирал модели к «Естественным историям». По его просьбе из Иль-Адама ему прислали в шляпной картонке жабу, которая жила у него до тех пор, пока не ускакала на авеню Фрошо. Чтобы наблюдать животных, Лотрек почти ежедневно бывал в зоопарке в Булонском лесу, где гималайский муфлон послужил ему моделью для барана.
Для поездок в Булонский лес Лотрек брал напрокат у Кальмеза шарабан, запряженный «совсем маленькой, круглой, как сарделька», «лошадкой с колючим взглядом», по прозвищу Филибер, которую Лотрек очень баловал. Часто Лотрек делал крюк и заезжал на Елисейские Поля за Полем Леклерком. Оба друга отправлялись навещать любимых Лотреком животных, в частности большого муравьеда и броненосца, которые, казалось, относились к художнику с большой симпатией. Как только он появлялся, они радостно бросались к сетке. Лотрек садился перед клеткой на складной стул и «трогательно и нежно ласкал животных. Они отвечали ему тем же».
К сожалению, прогулки в зоопарк не ограничивались общением с животными, шарабан останавливался у всех кафе Булонского леса. Лотрек теперь никогда не бывал трезв. А в пьяном виде он был ужасен, зачастую вел себя просто недостойно. Он способен был в доме, куда его пригласили на ужин, оскорбить злыми эпиграммами кого-нибудь из гостей, иногда совсем незнакомых, если человек ему просто не понравился, или своим чрезмерным вниманием поставить в неловкое положение женщину, которая, наоборот, «ему слишком нравилась».
Однажды вечером в гостях у друзей он, потеряв контроль над собой, упорно добивался внимания молоденькой горничной и в тот момент, когда она подала очередное блюдо, принялся горланить непристойную песенку, а заприметив пятнышко на ее фартуке, воскликнул: «Значит у тебя они темные, а?» – и с упорством пьяного человека тупо повторял тот же вопрос, потом вдруг сорвал с девушки злополучный фартук, прижал ее к себе. Горничная закричала, хозяин дома вынужден был вмешаться, и Лотрек, пошатываясь, прошел в кабинет и рухнул в кресло.
Друзья с тревогой видели, что Лотрек разлагается, катится в пропасть. А он? Он смеялся! «Жизнь прекрасна. Восхитительна. А? Что?»
В это время в «Фоли-Бержер» выступал великолепный английский мим – карлик Литтл Тайч. В костюме кастильца или светской дамы при дворе английской королевы этот актер, «гений уродства и гибкости, этот недоносок, поражающий своей ловкостью, неистовствовал на помосте, кружился вихрем, извивался, словно резиновый».
Лотрек, как и весь Париж, пошел посмотреть
