Мой крик, должно быть, оказался пронизан какой-то особенной жгучей болью, ибо двое или трое артистов, прибежавших на мой зов, выглядели смертельно напуганными. Затем они устремились в разные стороны, исполняя мои приказания и оставив меня наедине с той, что стала для меня смыслом всей моей жизни.

Меня трясла нервная дрожь при радостной мысли, что несколько минут она пробудет наедине со мной, и только со мной. Я взял её безжизненную руку и с такой страстью и неистовством прижал к губам, что в ней появились признаки жизни: кровь, согревшись, начала струиться по жилам и рука, только что казавшаяся навсегда лишённой жизни, начала оживать. И тогда я не смог сдержать слёз, и они упали на её нежное лицо, пока что совершенно безжизненное.

– Она жива! – воскликнул я.

Не знаю, почему мне позволили делать дальнейшее. Свидетелями всему были пожилая дама, сопровождавшая Грейс во всех странствиях, – она поникла от горя, – а также пара других актёров, участвовавших в спектакле. Я делал ей искусственное дыхание, страстно припав к её устам, и отогревал её заледенелые руки. Никто даже не пытался остановить меня. Присутствующие, несомненно, были напуганы – настолько страшен я казался, обезумев от горя. Я и думать забыл о приличиях. Я вообще ни о чём не думал, кроме одного: как вернуть это дивное создание к жизни.

Зачем я делал всё это? Почём мне знать! Через неделю ей предстояло очутиться в необъятной столице, она будет богата, будет блистать богатством и красотой и станет первой красавицей в Лондоне. Бедный странствующий актёр – что я для неё, знаменитой шекспировской актрисы? Через пару месяцев юная дебютантка будет окружена толпой обожателей. Вельможи и богатеи станут соперничать, чтобы добиться её благосклонной улыбки и сложить свои регалии и богатства к её стопам.

Так что же мне здесь, в конце концов, делать? По какому праву я сижу возле Грейс Брертон? По какому праву взираю на побледневшие ланиты, пока кровь вновь не проступит на них, вернув румянец? Зачем с замиранием сердца жду, когда она откроет глаза? Когда она смежила очи, свет жизни – пусть то были какие-то мгновения, но мне они показались часами – померк в моём сердце.

Наконец мои чаяния были исполнены. Она оживала, я видел, что мало-помалу она приходит в себя. Бросив на неё ещё один, последний взгляд, я ушёл в чёрную ночь, настолько чёрную и холодную, что больше не могу припомнить другой такой. Ледяной ветер хлестал мне в лицо. На небе не было ни луны, ни самой маленькой звёздочки, ничего, чтобы смягчить безотрадную картину хотя бы искрой света, проникнувшей сквозь заслон из тяжёлых туч. Всё было тьма, лёд, жестокость и грусть. Мне ещё подумалось, что теперь, без Грейс, такою будет и вся моя жизнь. Я был совершенно без сил, в руках и ногах – слабость и дрожь. Я не мог идти прямо, меня шатало, как человека, едва начинающего оправляться после затяжной болезни.

Усталость? О да! Я, без сомнения, устал, но у меня не было надежды на отдых, и дух мой блуждал во мраке. Мне захотелось умереть, мне захотелось лежать под могильной плитой и забыть обо всём. Я знал, что мне следует вернуться к себе, и если не спать, то хотя бы уложить на постель свои ноющие члены. Но я не мог вернуться домой, не убедившись, что она, голубка моя, проведёт эту ночь вне опасности. И я тайком потащился в тень свода, откуда мог всё видеть, сам оставаясь совершенно незамеченным.

Ночь стояла пронзительно-холодная, а я был легко одет. Но это не важно. Кусачий ветер порывами дул сквозь нишу, в которую я забился. Я удивлялся, что служащие театра всё медлят и не увозят Грейс отсюда, ведь ей необходимо было отдохнуть и согреться. И тогда мною вновь завладел великий страх. Я с ужасом думал, что она снова впала в каталепсию, похожую на смерть, подобно той, в которой я её видел. Меня охватило неудержимое желание снова быть подле неё, снова отогреть её белые ручки в своих руках.

Постепенно ярость моей страсти обострилась до такой степени, что возник соблазн пойти спросить у них, о чём они там думают, так долго удерживая её в просторном и холодном здании театра. Я уже начал задыхаться от ярости, когда наконец узкая дверь театрального парадного приоткрылась и из неё во мрак ночи выбилась узкая полоска света. Затем я увидел пожилую даму, камеристку Грейс, она несла девушку, словно тюк, к экипажу, стоявшему у парадного.

Я посчитал, что Грейс в безопасности, когда увидел, как за ней закрылась дверца кареты. Мои напряжённые глаза последовали за экипажем, глухо катившимся по улице, пока в конце концов я не потерял его из виду во мраке ночи.

На следующее утро я написал директору театра, что, уходя после вчерашнего спектакля, схватил сильный насморк и теперь совершенно потерял голос, а потому, к своему глубокому сожалению, оказываюсь вынужден расторгнуть свой договор с ним.

III

Грейс Брертон сыграла наконец свой последний спектакль из шести, на которые у неё был заключён контракт с дирекцией этого театра в одном из городов Северной Англии.

Триумф, встретивший её во время первого представления, каждый раз возобновлялся. Восторг зрителей не ослабевал. Каждый вечер зал был переполнен. Зрители приходили во второй и третий раз. Эти поклонники театра не упускали ни единой возможности выказать юной актрисе свою покорённость; их восхищение её талантом было безгранично.

Все одинаково хвалили поразительное спокойствие, невозмутимое достоинство, которые, несмотря на молодость, она неизменно выказывала в столь сложных обстоятельствах. Все любили её за грацию, мягкость и искренность, за скромную манеру держаться.

Пять минут назад закончился последний спектакль, и Грейс обратилась к зрителям, и голос её, чистый, проникновенный, похожий на серебристый звон колокольчика, нашёл отклик в сердцах, которые он так волновал в течение последних дней. То были просто слова признательности, сказанные с едва сдерживаемым волнением. Она поблагодарила их за оказанную ей высокую честь, сказала, что тронута до глубины души. Сказала им, насколько она счастлива, что смогла им понравиться. И добавила, что она обязательно вернётся, если у них снова появится желание видеть её. И когда она прощалась с публикой, в её прекрасных глазах сверкали бриллианты слезинок.

Восторженный крик зрителей – долгий, могучий, раскатистый (такого ещё никогда не слышали стены этого зала) – заставил здание содрогнуться от основания до крыши. Огромная центральная люстра задрожала и закачалась настолько, что её массивные кристальные подвески застучали друг о друга, словно в свою очередь стараясь выразить юной и прекрасной актрисе свой восторг и обожание.

IV

Лондонские театралы, крайне заинтригованные, выказали большое желание в свою очередь лицезреть восхитительную актрису, в честь которой неистовствовали театральные критики Северной Англии.

Неделя, что предшествовала её выступлениям в столице, была заполнена газетными похвалами в адрес её неслыханного таланта и поразительного искусства. Высший свет волновался и готовился устроить ослепительный праздник в вечер её первого спектакля. Никогда прежде восходящей звезде сцены не был гарантирован более верный успех! Говорили, что Грейс уготовано блестящее будущее. Женские дарования пользовались тогда наибольшим спросом, и эта мода должна была продлиться долго.