Но все равно мы бились со скойана и хинга, шесть битв за двенадцать дней. Последний бой был со скойана, далеко от дороги, при этом был сожжен крарл скойана, взято много пленников, женщин и скота — между дагкта и скойана все еще шла вражда из-за нарушенного перемирия. Я отсутствовал три дня и вернулся предельно уставший и злой. Женщин было множество, а я не хотел их, мне нужна была только одна, но она была в палатке моих жен, эта черная шайрин с ее филигранными волосами.

Я скакал обратно вместе с солдатами, полупьяными, качавшимися в седлах, а жалкая вереница пленников плелась сзади. Эттук со старшими воинами ушел вперед подсчитывать свои трофеи втихомолку. Он, как всегда, был расстроен, что я избежал смерти; он никогда не переставал желать ее, я думаю.

Но я не обращал на это никакого внимания. Все это время я помнил Демиздор, как она метнула в меня кинжал, как я пронзил ее глубже. Я заключил со своим вожделением договор, что буду владеть ею, невзирая ни на какие причуды изнеженной городской женщины. Я использую ее и избавлюсь от нее. Другого способа вырвать эту стрелу из моего тела не было.

Была середина месяца Воина, граница между весной и летом — не толще серебряной проволоки. Мы проехали через частокол уже почти вечером, и женщины крарла выбежали из своих укрытий приветствовать нас пронзительными криками и визгом; такова была традиция, и она казалась мне лишенной всякого смысла.

Небо было ярко-голубое, чистая синева без единого облачка. Стояли погожие дни после жестокой зимы, уже пахло лесными цветами; когда воины и их жены немного поутихли, можно было расслышать стрекотанье кузнечиков в траве, и центральный летний костер выглядел водянисто-бледным в сверкающем свете солнца.

Прежде чем заняться делами, я отправился к скалистому краю леса, где росли густые сосны и бежал ручей, сверкавший как нож. Я сбросил одежду, смыл военную раскраску и напился там. Я был изнурен, но не хотел спать, а был как сжатая пружина. Я не мог думать ни о чем, кроме Демиздор. Как она выглядела, какое у нее было лицо, когда я последний раз видел его, какая у нее походка, ее тело, ее глаза. Что-то из мрачного бормотания Тафры вспомнилось мне о богинях-женщинах, которые питались душой мужчины. Я знал, что если Демиздор станет сопротивляться мне, я убью ее, а если она будет лежать, как лед, и я не смогу растопить ее, частица моей мужской силы иссохнет в этом холоде. Это было очень похоже на чары, на проклятье. Выйдя из ручья, я дрожал, и не только от прохладной воды. Я насухо вытерся плащом и оделся, когда красновато-янтарные и пурпурные тени от сосен уже удлинялись. Если бы у меня был бог, я принес бы ему подношение, прося о нежности моей рабыни, чтобы она не терзала меня хлыстом своего презрения.

И вдруг, как исполнение заклинания, я увидел фигуру с кувшином для воды, идущую к ручью по тропе, проложенной женщинами. И это была Демиздор. Я почти испугался ее или этого момента, или себя самого. Я даже в то мгновение не понимал всей власти этого образа, усиленной самоограничением и тремя днями и ночами, проведенными без него. «Ты уже владел этой сукой, — думал я. — Ты снова овладеешь ею. Она твоя, так возьми ее и покончи с этим».

Я прислонился к молодой сосне над бегущей водой и дал ей подойти.

— Мои жены не оставляют тебя без дела, — сказал я. — Это хорошо. Рабыня не должна проводить время попусту.

Я положил руку на ее плечо и развернул ее к себе. Она вскрикнула, и кувшин выпал у нее из рук.

Я сразу понял, что она никогда бы не закричала так просто от прикосновения. Она была бы надменной, молчаливой, деревянной. Эго было непредумышленно, выражение шока или боли. Все во мне сразу переменилось. Я почувствовал перемену, но не понял ее источник.

— Что случилось? — сказал я. — Моя нежная жена бичует тебя, о чем она и просила позволения? — Она не ответила. Она стояла прямо и смотрела мимо меня.

Тут я заметил красную жидкость на пальцах, которыми я коснулся ее, я нежно обнял ее и притянул к себе, и почувствовал, что платье на плече липкое. Там была шнуровка; я хорошо это знал, имея случай расшнуровывать женщину раньше. Вскоре я раздвинул ткань платья на ее плече.

Я смотрел на смерть и раны много раз. Но это было как в первый раз.

Ее кожа, бархатистая и гладкая, как миндаль, была измолота в месиво из крови и плоти на конце плеча.

Когда я увидел это, в глазах у меня почернело, а из горла вырвался рокочущий белый гром.

— Кто? — спросил я. На этот раз я почему-то догадался, что она ответит.

— Моя хозяйка, жена моего господина воина, — сказала она, твердая, как лезвие.

— Чула.

Несмотря на ее неподвижность и твердый тон, она горела огнем под моими руками. Ее слабость приглушила мою.

— Как свинья сделала это с тобой? — спросил я.

— О, она очень справедлива. Я разбила ее эмалевую расческу, твой подарок, как я полагаю. Поэтому она расчесала мою кожу, чтобы я помнила в будущем, что должна быть аккуратнее с ее вещами. Она сказала, что у меня всегда будет этот шрам. Она позаботилась об этом.

— Демиздор, — сказал я.

Я уже давно в совершенстве выговаривал ее имя. Никто другой не мог произнести его; они называли ее Демия. Я прижал ее к себе, и она подняла глаза на меня, распахнутые, затуманенные лихорадкой, зеленее диких трав. Она услышала это в моем голосе; я тоже. Понадобилось такое, чтобы я увидел, куда меня привел мой путь.

Я усадил ее на берегу, разорвал свой плащ и намочил его в воде, чтобы промыть ее рану. Она всхлипнула от прикосновения холодной воды, и я увидел, как она сжала зубы под вуалью шайрина, чтобы снова не заплакать.

— Тебе надо пойти к Котте, — сказал я. — Она сделает это лучше меня.

Я поднял ее на руки; она была легче, чем когда я поднимал ее в последний раз, а она и тогда ничего не весила. Кажется, ко всему прочему она еще и голодала.

Она лежала спокойно, как мертвая, и сказала:

— Вазкор великодушен со своей рабыней. — В ее речи все еще была язвительность.

— Утешься, — сказал я. — Чула пострадает больше, чем ты. Я позабочусь об этом. После того, как я выпорю ее, я выброшу ее и ее отпрысков. — Только за наказание рабыни? Ты слишком суров, — пробормотала она.

Мы уже подошли к палаткам, черным на фоне закатного неба. Женщины в шайринах были у центрального костра, они повернулись и уставились на меня; воины, лениво занимавшиеся упряжью или пленниками, тоже смотрели.

Через море солнечного заката, огней костра и взглядов я пронес Демиздор. В тот час она была единственной реальностью.

Позднее я отвел Чулу в палатку Финнука.

Она не хотела идти.

Ночь была холодная, сине-черная, как крылья ворона, и звезды запутались в его перьях. Перед палаткой финнука горел костер, и он со своими сыновьями сидел там после еды. Я толкнул ее к нему.

— Вот твоя дочь, — сказал я. — Ты можешь забрать ее назад.