— Это было в начале войны, — внезапно говорит Дондог, как будто начиная вспоминать о чем-то. — Это было в самом начале первого уничтожения уйбуров. Я не вполне уверен в датах и подробностях.

— Говорите-говорите, ну же, — бормочет про себя Маркони.

На неисчислимом расстоянии сплетают свои навязчивые ритмы насосы мафии и барабан шамана.

— Габриэла Бруна была совсем-совсем молода, — цедит сквозь зубы или вспоминает Дондог. — Она шла вдоль заводской стены. Только-только началась война. Стояло лето. Была великолепная погода.

По соседству с Кукарача-стрит полаивает какая-то зверюга. В 4А слышится поскрипывание тараках, которые не то скитаются, не то задирают друг друга под плинтусом. Сгущается тьма, способствуя, кажется, рождению рассказа, но благоприятствуя также и темным стычкам тварей, темному вызреванию отложенных ими яиц — благоприятствуя смутному и темному продолжению их жизни.

Стояла ясная погода, говорит Дондог. Разгар лета. Только-только началась война. Уничтожение уйбуров делало первые шаги, пустяк на фоне всего остального в эти свои первые дни. В небе проплывали дирижабли-шпионы без опознавательных знаков на фюзеляжах и какие-то монопланы, солдаты с легкостью сбивали их из карабинов. По дорогам на рысях разъезжали мелкие кавалерийские подразделения, одуревшие после недели неприкаянных бивуаков, беспрестанных маневров и мелких стычек. Фронт никак не мог стабилизироваться. В некоторых деревнях, на некоторых дорогах противники сменяли друг друга через считанные часы. Подчас каких-то сорок минут разделяли прохождение вражеских войск и частей татар, скифов, вангров и их тогдашних союзников. Я не называю все вовлеченные в боевые действия народы, говорит Дондог. Все равно судьба судила им слиться во время резни воедино, объединиться вскоре в единую вопиющую грязь, напоенную кровью.

Солнце искрилось на летательных аппаратах, а ниже рыжило поля хлебов, леса, холмы, окружавшие городок Островец, и на южном выезде из города томило и припекало промышленный район с его чередой заброшенных промзон, с железнодорожными путями и длинными глухими стенами.

Как раз там, в этом угрюмом фабричном лабиринте, и находилась совсем юная Габриэла Бруна. Одета она, как и подобает учительнице, была строго. Ее заливал свет. Она не прогуливалась, она шла быстрым шагом, раздраженная, что заплуталась среди серых построек и стен из серого кирпича. Уже более получаса она тщетно искала вход на заводы Васильева, и ей казалось, что она в очередной раз от них удаляется. Она не переживала, что опаздывает, ее не ждали к какому-то определенному часу, но она не хотела упустить послеполуденное зрелище, необыкновенный праздник огня, организованный в кузнечных цехах Васильева. Он позвал ее полюбоваться, как будут гореть вагоны с сахаром и спиртом, которые командование приказало уничтожить, чтобы они не достались врагу.

Габриэла Бруна уже год работала у Васильева воспитательницей, но у нее ни разу не было повода на свой страх и риск углубиться в эту часть Островца. Ее прогулки с детьми проходили совсем в других местах, на противоположном краю города, и, по правде говоря, она не слишком хорошо представляла, на что похожи фабрики ее работодателя. Она обогнула очередной склад, прошла метров сто пятьдесят вдоль железнодорожных путей, миновала водоем со стоячей водой и оказалась на тупиковой дороге, которая вела к какому-то черному порталу, а потом продолжалась до груды щебня. Дальше простирался надцатый комплекс построек, пригорков и невозделанных полей.

Все заросло травой, редкой и желтой.

Водруженная с краю рва вывеска гласила по-русски красными буквами, что проход запрещен. Молодая женщина остановилась. Порыв ветра обмел пылью стену, уродовавшую левую сторону дороги. На столбе задрожала вывеска. Затряслись слова: «ЧАСТНЫЕ ВЛАДЕНИЯ, ЗАПРЕЩАЕТСЯ», затем пыль осела, и на какое-то мгновение воцарилась тишина. Потом с юго-запада докатился гул канонады, прервался, раздался с новой силой. За холмами, в направлении Сандомиржа, а может быть, и ближе, может быть, у железнодорожного узла Леванидово, чувашские и австрийские батальоны истребляли друг друга из тяжелых орудий.

Шла вторая неделя августа. Новости поступали тревожные. Союзники отступали, оставляя город за городом. Было ясно, что когда придет черед Островца, они его, чести ради несколько часов позащищав, в конечном счете оставят врагу.

Красавица Бруна, Габриэла Бруна, колебалась под ясной лазурью. Несмотря на ворчание артиллерии, все вокруг смягчало безмерное летнее спокойствие — не только далекие ели, но и рельсы, груды угля и заполонившие тупики железнодорожных веток колючие кустарники. Палил зной. Ни клочка тени. Стрекотали насекомые. Нигде ни души.

Габриэла Бруна направилась вдоль стены, по откосу, стараясь обойти шлак, представлявший явную угрозу ее ботинкам. Куда лучше топтать траву. У нее из-под ног так и прыскали кузнечики, распрастывая трескучее великолепие своих надкрылий, ярко-красных, морской волны или индиго.

Завод Васильева выпускал особые сорта стали, и патрули охраняли его от саботажников. Габриэла Бруна рассчитывала, что рабочие или солдаты подскажут, как добраться к печам, в которых после полудня должны были вспыхнуть десятки тонн сахара, но уже довольно давно ей не попадалось ни единой живой души. Она, должно быть, проскочила сектор, где теплилась жизнь. И теперь, судя по всему, скиталась в той части промышленных кварталов, деятельность которых после объявления войны была сведена к минимуму. Вокруг не слышалось никаких звуков, так или иначе связанных с работой. Она отошла далеко от города и от литейных цехов и теперь заметила, что дымящиеся трубы вырисовываются совсем в другой стороне и довольно далеко.

Прямо под ухом зажужжала оса. Она отогнала ее.

Она дошла до портала. Рельсы расходились, пересекали дорогу и среди трав, рядом с наполненным черной водой водоемом, воссоединялись с железнодорожными путями. На портале, не поленившись соскоблить пузыри ржавчины, какой-то активист выцарапал ножом по-польски: «ДОЛОЙ ВОЙНУ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИНТЕРНАЦИОНАЛ!»

Лозунг резался пополам. Портал был не закрыт. В просвете можно было различить узкую полоску почвы и, на земле, гайку, пошедший в семя кустик подорожника. Чтобы расширить проем, Габриэла Бруна уперлась руками в «ИНТЕРНАЦИОНАЛ». Краска шелушилась. Петли сопротивлялись, потом, отчаянно заскрежетав, слегка поддались.

В это же мгновение из узкого прохода между стенами донесся цокот копыт. Секунд десять никого не было видно, затем там, где дорога упиралась в тупик, вынырнул конный стражник. Он был облачен в форму имперской армии, с плоской фуражкой с широким козырьком и при сабле. Под ним покачивалась каурая кобыла, которую он вел неспешным шагом. Он взобрался на откос, с него спустился. Обогнул груду щебня и оказался на дороге.

Направился к Габриэле Бруне.

Ну а та, застыв перед проемом, потирала ладони, чтобы стереть с них рыжие опилки, рыжевато-коричневые блестки, и думала, как неудачно все складывается: представитель правопорядка вполне может заподозрить ее в шпионаже — испачканные руки, приоткрытый портал, пустынное, ныне обезлюдевшее место. Вместо того чтобы обрадоваться, что наконец встретила того, кто может прийти ей на помощь, она боролась с предчувствием, что всадник не станет слушать ее объяснений, а упрямо будет видеть в ней крайне подозрительную личность и попортит немало крови.