Кручу в руках телефон, открываю мессенджер. Пальцы сами строчат вперед мыслей.

"У вас с ним все серьезно?"

Стираю сообщение.

Конечно, серьезно, если он уже имеет статус жениха.

"Вы" нет "Ты его любишь?"

Снова стираю.

Уверен, Лена без любви не может выйти замуж. Не такая она. Хотя доверчивая, открытая, могла и попасть под чары какого–нибудь альфонса–обольстителя.

Маленькой почемучке Веник не нравится, я заметил. Слишком остро реагирует Марина на одно только упоминание о нем. Сложно будет Елене построить нормальные отношения между дочкой и женихом, если он до сих пор не нашел подход к девочке. Но я верю в Лену. Она умница, у нее получится. Должно получиться построить настоящую семью. И я не имею права мешать ей строить личное счастье. Это ее выбор.

Отбрасываю телефон в сторону, закрываю глаза. Стукаюсь затылком в спинку дивана. Еще раз. Еще. Какое оно – личное счастье?

После аварии

– Мам, где Юля? Почему ты сидишь днем и ночью в этой палате, а не она?

– Сынок, Юля приходила, ты спал. Я сама ее отправила домой. Зачем нам обеим караулить тебя? К тому же ты на поправку идешь, скоро повязки снимут.

– Почему мне кажется, что ты ее выгораживаешь?

– Да кто ж ее выгораживает? Была она здесь, ушла.

– А кто за хозяйством твоим смотрит? Маруська как там без тебя?

– Так Алиска дома. Ей в радость дома одной остаться. Ты же знаешь, она любит хозяйничать. Самостоятельная… Ника поехала к ней, говорит, ей с Алисой надо контакт налаживать.

– И как? Наладили?

– Ника звонила, вроде все хорошо у них.

– Олег будет рад, если они подружатся.

Не подружились, только создали видимость мира. А после известия о беременности мачехи Алиска ее и их будущего ребенка возненавидела. Что только не делает Олег, чтобы свести жену и дочь вместе, примирить их: подарки, поездки, развлечения. Не идет на контакт девочка. Живет у бабушки, а при виде Вероники запирается в комнате и не выходит, пока та не уедет. Никого не слушает и не хочет слышать. Брат списывает ее капризы на переходный возраст и ждет, когда дочь повзрослеет. Мать тоже переживает за внучку и надеется, что с рождением братика или сестрички Алиса успокоится. А та в позу: мне никто не нужен, мне и так хорошо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

…

Юля в больницу приходила один раз. Села возле кровати, за руку взяла. Память тут же восстановила образ любимой – длинные черные волосы, струящиеся ниже попы нежным шелком. Аккуратные брови, густые ресницы веером, темно–зеленые, чуть раскосые глаза, подведенные черной линией, ровный носик с маленькой точечкой–родинкой с левой стороны, безумно красивые красные губки, которые я обожал целовать.

– Юл–ля, любимая, я соскучился. Запах твоих духов… м–м, волшебный. Я почти выздоровел. 

– Дима, прости, мне здесь дурно становится. Тут люди такие… кто хромой, кто в гипсе.  Смотреть страшно.

– Я тоже в гипсе. И хромой.

– Врач сказал, ничего серьезного… Я тебя дома ждать буду, ладно? С тобой мама сидит, зачем я здесь?

– Ладно. Сейчас только не уходи.

Скольжу рукой по Юлькиной руке вверх, до плеча, смещаюсь к груди.

– Не надо, Дим, – мягко убирает мою руку.

– Юль, я чуть–чуть, – тянусь к ножке, лезу под юбку. – Я ж не только по запаху соскучился. Я тебя хочу.

– Не надо, Дим, – чуть громче, жестче, или мне показалось... Слух обострился из–за временной слепоты.

– Мы одни в палате, можем пошалить. Смотри, у меня даже глаза завязаны, делай со мной все, что захочешь.

– Дима! – вскакивает.

Пытаюсь найти любимую, хватаю пальцами воздух.

– У меня лицо только повреждено и нога в гипсе, все остальное в порядке.

– Я не могу так. Не могу здесь. Это же больница! – срывается в истерику.

...

Снимают повязки. Сначала сквозь веки начинает светлеть, затем становится совсем ярко. Лампа направлена на лицо.

– Глаза можете открыть. Аккуратно, не торопитесь.

Мягкий грудной голос медсестры отражается от стен процедурной. Тон ровный, успокаивающий.

Медленно открываю глаза. Расплывается все, словно пелена мешает. Даю глазам время привыкнуть к свету. Фокусирую взгляд на женщине в белом халате. Симпатичная, лет за тридцать. Взгляд сосредоточен на моей щеке, ей прилично досталось в аварии.

– Какое счастье, я прозрел, жизнь заиграла яркими красками.

Губами шевелить до сих пор неудобно. Как неродные.

– Вам лучше помолчать, пока я бинты снимаю, а то будет больнее, – предупреждает медсестра.

Моего молчания хватает на полминуты. Тишина напрягает.

– Как вас зовут?

– Галина Юрьевна.

– Галина Юрьевна, говорите со мной. Что там?

– На щеке у вас глубокие рваные раны. Сейчас я размочу бинт, снимем повязку, тогда картина повреждения будет ясной.

– Насквозь не порвал и то хорошо, а то пришлось бы делать туннели, а я как–то не фанат, – пытаюсь вызвать улыбку у девушки.

Непроницаема. Привыкла она к подобным картинам за время работы в травматологии. А то и пострашнее видела.

Медсестра смачивает какой–то жидкостью бинт на моей щеке. Еще и еще.

– Это перекись водорода. Будет немного щипать. Потерпите, скоро закончим.

Больно. Кожу щиплет. Ощущение, будто вживую отдирают куски мяса от щеки. Жмурюсь, стискиваю зубы. Терплю, сжимаю кулаки до боли, чтобы отвлечься. Могло быть и хуже.

– Обезболить?

– Нет, – цежу сквозь зубы.

Рука девушки не дергается, даже когда дверь распахивается и гремит голос доктора:

– Ну, что тут у нас?

В процедурную входит мой врач Иван Алексеевич. То, что это он, я уверен – узнал по голосу.

– Почти закончила. Так… Все…

Девушка убирает грязные бинты, ставит в шкафчик со стеклянными дверками какие–то баночки. Звенят инструменты. Все это загораживает собой массивная фигура доктора.