Банати вздохнул. Слуга подал кофе.

— Порой нужно несколько жизней, дабы убедиться, что цель, которой мы посвятили свою жизнь, наконец достигнута. К тому же оказывается, что она достигнута другими.

Произнеся эту сентенцию, выражающую смирение и покорность судьбе, дипломат сделал большой глоток кофе.

— Положение вокруг русского трона и в самом деле хуже некуда, — вновь заговорил он. — Но придется принять все как есть. Петр Третий проживет еще лет двадцать, не меньше. За это время они с Фридрихом завоюют Европу, по крайней мере до Рейна. Гармония, о которой мы с вами говорили, воцарится, дай бог, через два-три поколения, — заключил Банати.

— Порой, граф, — возразил Себастьян, — решимость помогает сэкономить время. Камень, пущенный сильной рукой, несется быстрее, чем тот, что сам по себе катится с горы.

— Увы, времена Давида и Голиафа прошли.

— Эта история о противостоянии пастуха и великана — притча, а притчи бессмертны.

От неожиданности Банати пролил на себя кофе.

— Что вы этим хотите сказать? — встревожился он.

— Что камень Давида должен быть пущен.

— Кем? В кого?

Себастьян, не отвечая, внимательно посмотрел на собеседника.

— Вы отдаете себе отчет, какой хаос за этим последует? — вскричал обеспокоенный Банати, едва понимая намерения Сен-Жермена.

— А вы сами, граф, думали о том, какой хаос нам всем угрожает?

В гостиной повисло тягостное молчание.

— Разве вы не помните, что было темой наших первых переговоров? Освобождение Греции! — заговорил наконец Себастьян. — Потом со временем появились и другие темы. Греция оказалась забыта. Сейчас совершенно очевидно, что русского царя она не интересует вовсе. Люди, чьих советов он придерживается, хотят возвести Москву в ранг новой Византии. Они заинтересованы в том, чтобы Афины оставались в зависимости у Оттоманской империи. Людовик Четырнадцатый и пальцем не пошевелит, чтобы освободить Грецию, поскольку опасается обидеть Высокую Порту, которая в один прекрасный день могла бы стать его союзницей против России.

Банати налил себе еще одну — уже третью по счету — чашку кофе.

— Если король Пруссии и русский царь сейчас вознамерятся бросить вызов остальному миру, — продолжал Себастьян, — им никто и ничто не сможет помешать. Они получат свою добычу. Австрия и Франция обескровлены. Этого нельзя допустить.

— Вижу, вы хорошо запомнили мои слова о Великой шахматной доске, — заметил Банати усталым, безжизненным голосом.

Казалось, силы окончательно оставили его. Если только он не придет в себя, Засыпкин при первой же представившейся возможности займет его место.

— И вы, и я, мы всего лишь слуги, — сказал сардинец.

Себастьян не оценил этого призыва к порядку. До сего момента его отношения с Банати были отмечены искренней дружбой, они казались больше чем друзьями — союзниками. Но пессимизм удрученного заботами дипломата испортил Сен-Жермену настроение. Он заставил себя улыбнуться.

— Конечно, слуги, граф. Вот только чьи?

Себастьян поднялся со своего места. Больше ничего говорить не хотелось. Банати может предать. У дверей мужчины пожали друг другу руки. Ладонь сардинца оказалась влажной. Себастьян забыл потереть свою руку о деревянную дверь, как он делал обычно. На удивленный возглас Банати он ответил вызывающим и чуть ироничным взглядом.

— Боже мой, граф, вы живая иллюстрация лекций, которые читает сейчас в Вене некий Франц Месмер.

— Кто такой? — удивился Себастьян.

— Один молодой человек, который изо всех сил старается доказать существование животных флюидов.

— Я с ним не знаком.

— Возможно, он вызовет у вас определенный интерес. Что касается меня, я от подобных вещей ничего не жду, — вздохнул Банати.

Себастьян покачал головой. Больше говорить было не о чем. Он испросил позволения откланяться и уже собирался выйти за порог, когда Банати вдруг окликнул его:

— Да, чуть не забыл, граф, — сказал он, протягивая Себастьяну какую-то шкатулку. — Это вам на расходы.

Себастьян остановился в нерешительности. Он знал, что эти деньги выплачены Петром III, человеком, которого он решил уничтожить, и Банати прекрасно было известно настроение Себастьяна. Неужели же он нарочно протягивал Сен-Жермену пресловутые тридцать сребреников? Или этот жест свидетельствовал о том, что Банати благословлял Себастьяна на мятеж? Так прошло несколько долгих секунд. Сен-Жермен с Банати обменялись взглядами. Граф взял наконец шкатулку из рук сардинца.

— Эти деньги могут вам пригодиться, — произнес хозяин дома.

Мужчины раскланялись. Себастьян вышел.

Возвратившись на Херренгассе, Себастьян увидел, что перед воротами томится в ожидании раздосадованный почтмейстер. Непредвиденные задержки, замена лошадей, колеса, которые не починили вовремя, еще бог знает какие обстоятельства — все вместе заставило перенести отъезд в Россию назавтра. Возмущаться было бесполезно. Себастьян вновь послал Франца к Банати за ключом. Значит, ему придется остаться у себя еще на один день. Не было и речи о том, чтобы вновь открывать ставни, распаковывать вещи и разводить огонь. Хозяину и слуге придется перехватить что-нибудь на скорую руку или отправляться в ближайший трактир.

Они поднимались по лестнице, когда раздался громкий стук дверной колотушки. Франц спустился, чтобы открыть. Стоя на верхней ступени лестницы, Себастьян разглядывал нежданного посетителя: молодой человек среднего роста, одетый в черное, просил позволения увидеться с графом де Сен-Жерменом. Франц спросил, как представить гостя:

— Франц Антон Месмер.

— Попроси господина войти, — приказал Себастьян.

Молодой человек поднял глаза. Хозяин дома взмахом руки пригласил его: поднимайтесь. Они пожали друг другу руки, и у обоих на лицах появилось удивление. Затем они одновременно улыбнулись. Трудно сказать, кто из них был поражен больше.

Сен-Жермен и нежданный гость устроились в правой гостиной. Франц зажег канделябры и отправился готовить кофе. Месмер заговорил первым.

— Я мечтал с вами встретиться с тех пор, как, еще будучи подростком, услышал рассказ о демонстрации опытов, которые вы проводили в этом самом доме много лет назад. Вы тогда продемонстрировали магнетизм, заставив летать листок бумаги. В ту пору мне был еще неизвестен данный феномен. Когда же я повзрослел настолько, чтобы оценить по достоинству это явление, вы уже уехали из Вены. Много позже, во время своих занятий теологией, мне случилось заинтересоваться трудами Парацельса[8]и искусством лечения болезней.