детей не готовилась из суеверия. А еще Клаус соорудил вокруг младенца сердце или кольцо из подушек и одеяла – наверное, чтобы он не упал с кровати?

И передал все заботы мне.

В квартире царил порядок, но было грязно, давно не проветривали, хотя при таком морозе это было к лучшему. Я едва попрощалась с Клаусом, мы даже не успели прикоснуться друг к другу, как он умчался на работу, а я подошла к кровати, на которой лежал младенец. Он всё спал в своем колпачке, но я могла подождать. Ведь я была на месте. И он был на месте. Мы в одной комнате. Под сердцем затрепетало, глазам стало горячо. Я расставила книги на подоконнике, что-то вынула из сумки, походила вокруг кровати. Мне ужасно хотелось, чтобы он проснулся. По правилам, установленным больничным персоналом, мы должны были немедленно связаться с ними, если ребенок покажется чрезмерно сонливым или вялым, если шов покраснеет, станет ассиметричным или чувствительным, а также если в течение тридцати дней после операции у младенца поднимется температура. Жар может означать воспаление, а тогда действовать надо как можно скорее. Сколько же он проспал?

Я не знала, чем себя занять. О чем думать, чтобы отвлечься от мыслей о нем, лежащем совсем рядом. И вот, наконец, он проснулся. Как и полагается младенцу, от голода. Я вскрыла упаковку и надела маску, еще раз продезинфицировала руки и взяла ребенка, стараясь не подносить слишком близко к лицу, к выдыхаемому воздуху, который мог кишеть заразой – вдруг неплотно примыкающие к лицу края маски все-таки пропускали инфекцию? Я решила действовать незамедлительно, пока не передумала. Пока он не передумал. Младенец даже не посмотрел на меня и тут же принялся есть, спокойно лежа у меня на руках. Он не забыл, как это делается. Я всё время приговаривала, чтобы он понял по звуку голоса – я мама. Ведь говорят, что младенцы узнают тембр, который слышали в утробе. К тому же пару недель после его рождения мы прожили вместе в больнице. Вдруг он еще помнит мой голос, несмотря на разлуку?

А потом наступили долгие, бесконечные, теплые дни, и конца им не было, и никакого завершения не наступало. Мне это подходит: я не верю ни в концовки, ни в риторические приемы повествования, я против замыкания круга, не верю, что жизнь делится на фазы, я против всевозможных жизненных нарративов. Я уверена, что всё это пустая болтовня для тех, кто не смеет посмотреть правде в глаза – побасенки для таких, как я. Не умею завершать рассказ: всякий раз выходит упрощение, фальшивая конструкция. Окончание любой книги, любого произведения, в котором есть вымысел, приносит только разочарование. Концовок не существует, только для отдельно взятого организма может наступить конец. Или, возможно, они существуют, но их гораздо меньше, чем мы думаем, – и то, что происходило с нами тогда, концовкой не было.

Однако любое начало содержит в себе конец. Может, всё, что с нами происходит – это на самом деле завершение чего-то, и мы просто проживаем его разные стадии? Мы существуем внутри конца.

И как после этого обратить взгляд вовне, внушая себе, что наблюдаешь жизненные циклы? Мой взгляд стремится внутрь, только внутрь, к микроскопическим деталям. Я всё меньше понимаю, но, возможно, именно поэтому у меня есть шанс раствориться в целом – больше, чем когда-либо.

Я так и осталась в тех зимних месяцах. Мне пришлось оторвать от себя кусок и оставить там, ведь жизнь шла своим чередом. Происходили события для меня неприемлемые и события мне не подвластные. Хирург в тот день был в хорошей форме, младенец оказался достаточно крупным, ткани достаточно крепкими, они хорошо приняли хирургическое вмешательство, но я не верю в «просто жить дальше», я так не могу. Закрыв глаза, поворачиваю лицо к солнцу. Ресницы сияют радужными кругами, как павлиньи перья. Я не из тех, кто считает дни и устраивает ритуальные праздники или привязывается к символическим предметам, расставляя их по полкам.

В тот раз я осталась на холодном берегу, в том времени. Там и проведу остаток дней, бóльшая часть меня будет жить там, и это правильно, это мое право, так и должно быть.

Мне нужен воздух, или так: я тоскую по движению больших воздушных масс, хотя бы над мелким заливом с полупресной водой и полузатонувшими лодками. Вернуться туда? Слишком рано. Можно и оставаться дома, как всегда: у меня почти нет обязательств, большую часть жизни я перекати-поле, такой себя вижу. Я идеализирую людей, которые умеют приспосабливаться, исходя из чужих потребностей, включая нужды самой вселенной, людей открытых, всему открытых. Но не знаю, отношусь ли я к их числу.

Вот сейчас манит и жжет огнем, но мне так трудно выйти из дома, из подъезда, покинуть пределы двора. Я не знаю, будут ли ноги нести меня, уверенно ступая вперед, но в то же время крепко стою на земле, в талом снеге, на солнце. Иногда кажется, что я выглядываю в мир, находясь внутри чего-то неописуемого, как будто всё, что способен охватить мой взгляд, не принадлежит мне, а существует отдельно, плавая в космическом пространстве. Впрочем, если задуматься, сейчас не так. Экран телефона бликует: не видно, который час. Нет сил изменить настройки, чтобы изображение стало четче. Я знаю, что время идет час за часом. Сосед со второго этажа сидит у стены, еще недавно освещенной солнцем, лопата стоит рядом, в руке у него термокружка. Может быть, он завтракал, пока дети штурмом брали горку, а теперь спокойно допивает кофе. Может быть, термокружку ему дала жена.

Здравствуйте, приветствует он, завидев меня и опустив кружку. Осторожнее, не поскользнитесь – в такой-то обуви.

Поправляет очки, робко вглядывается в мое лицо. Как вы? Нормально, отвечаю я. Он аккуратно ставит кружку рядом с собой на скамейку и, поколебавшись, добавляет: мы с Эллой всё думаем – что-то давно вас не видно. Ребенок-то родился? Я киваю. Солнце слепит глаза. Он родился с пороком сердца. Сосед отвечает: тяжко. У меня тоже был ребенок, умер во время родов. В первом браке, давно уже.

Воздух огромный, хотя меня окружают три многоэтажки и улица с самым оживленным движением в городе. Задувает под куртку, в рукава, под манжеты. Стоять здесь – совсем не то, что смотреть на улицу через окно, или сбегать в магазин, или за кофе в «Макдональдс» у шоссе. Света всё больше. Говорят, день стал прибывать.

Я могла бы прогуляться: идти недалеко, и ноги, кажется, вдруг снова привычно сильные. Можно пойти через лес, там