Первые месяцы в одиночестве обычно давались ей легко. Глубокой зимой все вокруг замирало, кутаясь в снежные одеяла, погружалось в долгий сон до первой оттепели. И Шишига, словно сонная муха, вяло бродила по избе из угла в угол, то прибираясь, то рукодельничая, а то и вовсе застывая у окошка в тягучих, как кисель, мыслях. В этом анабиозе она не грустила и не радовалась, чувства притуплялись, будто дожидаясь весны, чтобы проклюнуться и тянуться навстречу солнцу вместе с нежными почками.

То, что весна наконец пришла, Шишига узнавала по звуку. Она просыпалась и слышала – капли воды ритмично отскакивали от железного корыта под окном, сначала неторопливо, потом все чаще, и вот эта звонкая весенняя мелодия уже лилась сплошным потоком. Она выбегала босиком на крыльцо и жмурилась от солнца, а оно дразнилось зайчиками в маленьких натаявших лужицах и робко трогало бледные щеки. Шишига, сразу растеряв зимнюю дремоту, погружалась в сезонные хлопоты: бегала в лес будить еще сонные деревья, ухаживала за скромным огородиком, привечала вернувшихся с зимовки птиц. В запахе влажной земли, в первых липких листочках, в желтых веснушках мать-и-мачехи на выцветшей прошлогодней траве, в беспрестанном журчании и хлюпанье остро чувствовалась жизнь. Жизнь, которую так хотелось разделить с кем-то близким, как хрустящую краюшку горячего хлеба. За окном звенел и вибрировал мир, подернутый розоватой вуалью молодой весны, а Шишига засыпала одна в своем доме, и по ее рукам снова пробегал колючий озноб.

Тем утром было пасмурно. Дождь окутал мокрой пеленой поляну и лес, и небо нависало сверху рыхлыми тучами. Шишига заварила чайник цикория и, пока он настаивался, наблюдала за тем, как по оконным стеклам ползут тяжелые капли. Она представляла, как хорошо было бы сейчас в компании зимних: Свят нараспев рассказывал бы одну из старинных былин, которых знал множество, у печки, причмокивая во сне, дремал бы Буран, а Кит уплетал бы калачи и то и дело скармливал Дерезе шишки. Как наяву, ей мерещился запах шерсти, корицы, костра и соломы. И было бы тепло и радостно, несмотря на непогоду. Шишига попыталась отвлечься от невеселых мыслей, но раз за разом возвращалась к одной: как же ей дождаться зимы? Казалось, время сделалось густым и неподвижным, стремясь навсегда оставить девушку в этом бесконечном дождливом дне. Она металась по дому и не находила себе места, в груди выло и царапалось одиночество. Шишига натянула вязаную фуфайку поверх домашнего платья, сунула ноги в галоши и выскочила на улицу.

Сквозь серую морось проглядывали размытые очертания деревьев. Она стремительно сбежала с крыльца и по размокшей тропке направилась к лесу. Не зная, куда и зачем идет, но не в силах больше оставаться в четырех стенах, Шишига шагала по липкой грязи, смешанной со старым еловым опадом. Она не смотрела по сторонам, доверяя лесу самому выбрать для нее дорогу. Мокрые ветки то и дело цеплялись за кофту, а на волосах осела влага. Вскоре тропинка совсем пропала, потерявшись среди поваленных стволов и невысокого подлеска. Девушка замедлила шаг и осмотрелась: место не было ей знакомо. Удивленная и растерянная, она глядела по сторонам, пытаясь сориентироваться или хотя бы понять, откуда пришла. Лес не пугал ее, но перспектива плутать под усилившимся дождем не радовала. Шишига закрыла глаза и сделала глубокий вдох, мысленно прося помощи, а когда открыла их, заметила – что-то виднелось среди елей по правую руку. Она двинулась туда, обходя трухлявые пни и мшистые камни. Кусты расступились, и она вышла на поляну. Спрятанная в тени высоких деревьев, там стояла часовенка – простая, сложенная из белесых бревен. Двускатную крышу венчала маленькая главка-луковица, покрытая фигурными дощечками, словно чешуей. Шишига обошла часовню, изучая неожиданную находку, – она часто бывала в лесу, но на эту полянку наткнулась впервые. Она поднялась по двум низеньким ступенькам и толкнула рассохшуюся дверь, та, скрипнув, отворилась.

Внутри часовни стоял полумрак, две узкие прорези без стекол под самым потолком едва пропускали свет. У дальней стены чуть теплилась лампадка, но пара зажженных перед алтарем свечей выглядели совсем свежими. Девушка сделала несколько осторожных шагов, привыкая к темноте. Помещение было тесным, пропитанным тяжелыми запахами ладана, воска и прелой древесины. Она прошла дальше и разглядела импровизированный алтарь – куцую полку из доски с расставленными на ней потемневшими иконами без рам. Вдоль стен на натянутых веревках висели бесчисленные полотенца и куски ткани – заветы, символическая дань молящихся за здравие и за упокой. Шишига подошла ближе и провела по тряпкам рукой, от них тянуло сыростью и пылью.

– Негоже заветы трогать, не по твою душу вешаны, – послышался хриплый голос, и она отскочила от полотенец, испуганно вскрикнув.

– Кто здесь? – прошептала девушка, всматриваясь в мрачные углы часовни.

– А хто ж тут может быть-то, кроме меня, – тихо ответили ей. – Поди сюды, не пужайся. Я тебя не вижу.

Она нерешительно двинулась на звук. В темном углу, куда едва доставали слабые отсветы свечей, на низкой скамейке сидела, тяжело опираясь на узловатую палку, старуха.

Шишига присмотрелась к ее лицу: щеки, сплошь испещренные глубокими морщинами, впали, из-под шерстяного платка выбились седые растрепанные прядки, белесые, подернутые пеленой глаза невидяще таращились на девушку. Ей стало жутко, но любопытство не давало просто сбежать из этой странной часовни.

– Вы кто? – тихо спросила Шишига.

– Матрена я, да только важности в том нету, – ответила старуха, блуждая мутным взглядом перед собой.

– Вы слепая? – брякнула Шишига и порывисто зажала себе рот – это ж надо было ляпнуть!

– Да чай не зрячая, – осклабилась старуха, хрипло посмеиваясь. – Только в том важности тож нету.

– А в чем есть?

Девушка потопталась, не решаясь подойти ближе или сесть на скамейку.

– Ты садися, столбом не стой-то, – Матрена будто читала ее мысли, она говорила негромко, сильно выделяя «о». – Дак ты мне сама скажи, в чем она, важность-то.

Шишига несмело присела на краешек лавки, невольно сторонясь своей собеседницы. От ее потрепанного тулупа тянуло козами и кислым молоком.

– Не знаю, – наконец ответила она, – мне зимы дождаться важно. Важно, чтобы они пришли…

Девушка осеклась, испугавшись сболтнуть лишнего о зимних – все-таки обычным людям о них знать не следовало. И тут же засомневалась, такая ли уж обычная эта старуха, сидящая одна в неприметной церквушке посреди глухого леса.

– А коли не придут? – спросила та, даже не уточнив, о ком речь. – Что тогда-то?

– Плохо тогда, – пожала плечами Шишига, – грустно мне одной.

– Бадражно, поди?

– Это как?

– Боязно, стало быть. Страшно.

– И страшно бывает, – согласилась она. – Я чуть не утонула как-то, когда воду одна набирала. Повезло тогда.

Матрена покачала головой и перевела на девушку мутный взгляд.

– Помереть боишься? – она вдруг протянула руку и провела ладонью по ее лицу, погладила волосы. – Молодая, баская, коса долгая… Знамо дело, боишься.

Шишига едва сдержалась, чтобы не отпрянуть – прикосновения старухи были холодными, безжизненными, будто высохший листок скользнул по коже.

– Да только ты уже помираешь, – продолжила та, – каждую минутку к смертушке все ближе. Смертушка всех приветит, всех обнимет, всех безотпятно к себе примет. Я сама ее уж жду-пожду, да не прибирает никак, видать, рано мне.

– И не боитесь? – оторопело спросила Шишига, не в силах отвести взгляд от изрытого морщинами лица напротив.

– А чего ж ее, родимую, бояться-то, – охотно отозвалась Матрена, – ты одного проси: чтоб с ног да в гроб. Слыхала: с ног да в гроб! Чтоб гуньём бестолковым не лежать-то, родным обузою не быть. Уж сколько я просила, да, видать, слова-то мои там в глум взяли – ноги ходят, да глаза ослепли. Но я не серчаю, чай так надобно, коли приключилось. А ты помолись, девонька, помолись.

– Кому? – прошептала Шишига, у которой уже кружилась голова от спертого воздуха часовни, вони Матрениного тулупа, забившей ноздри, и непонятных речей старухи.

– Так ты на небушко гляди, там они все, им и молись, – Матрена ткнула палкой куда-то вверх. – Ох и баские все, ох и добрые! Уж сколько прошу, сколько их, миленьких, молю: отпустите, отжила свое Мотенька, отмучилась! Не я приду, так другие – не останетесь одни, миленькие, только пустите!

Старуха все причитала, цепляясь за юбку девушки, и Шишига уже не могла разобрать слов, переходящих в истерические рыдания. Она вскочила с лавки и отступила от Матрены, которая продолжала тянуть к ней руку. Она посмотрела туда, куда указала своей палкой старуха.

В зыбких тенях потолок дробился на восемь частей, сходящихся острыми углами в наивысшей точке,