Нияза, отсчитал тридцать пять таньга и положил в карман, остальное вернул старику. Но старик заупрямился и не хотел брать:

— Так нельзя. Ходжа Насреддин! Эти деньги принадлежат тебе! Если уж ты не хочешь взять все, возьми тогда хоть половину.

Ходжа Насреддин рассердился:

— Спрячь свой кошелек, почтенный Нияз, и не нарушай, пожалуйста, земных порядков. Что это получится на земле, если все хозяева начнут делить доходы поровну со своими работниками? Тогда на земле не будет ни хозяев, ни работников, ни богатых, ни бедных, ни стражников, ни эмиров. Подумай сам: разве аллах потерпит такое нарушение порядка? Возьми же свой кошелек и спрячь его подальше, иначе ты своими безумными поступками можешь навлечь на людей гнев аллаха и погубить тем самым весь человеческий род на земле!

С этими словами Ходжа Насреддин опять закрутил ногой плоский гончарный круг.

— Отличный будет горшок! — говорил он, пришлепывая по мокрой глине ладонями. — Звонкий, как голова нашего эмира! Придется отнести этот горшок во дворец: пусть он хранится там на случай, если эмиру снимут голову.

— Смотри, Ходжа Насреддин, тебе самому снимут когда-нибудь голову за такие слова.

— Эге! Ты думаешь, это очень легко — снять Ходже Насреддину голову?

Я — Ходжа Насреддин, сам себе господин,

И скажу — не совру — никогда не умру!

Пусть бухарский эмир говорит на весь мир,

Что смутьян я и вор, пусть готовит топор,

Но я — Ходжа Насреддин, сам себе господин,

И скажу — не совру — никогда не умру!

Буду жить, буду петь, и на солнце глядеть,

И кричать на весь мир: пусть подохнет эмир!

И султан с давних пор мне готовит топор,

Шах иранский — веревку, хан хивинский — костер.

Но я — Ходжа Насреддин, сам себе господин,

И скажу — не совру — никогда не умру!

Нищий, босый и голый, я — бродяга веселый,

Буду жить, буду петь и на солнце глядеть,

Сын народа любимый и судьбою хранимый,

Я смеюсь над султаном, над эмиром и ханом!

Я — Ходжа Насреддин — сам себе господин,

И скажу — не совру — никогда не умру!

За спиной Нияза в зелени виноградника показалось смеющееся лицо Гюльджан. Ходжа Насреддин прервал песню и начал обмениваться с Гюльджан веселыми, таинственными знаками.

— Куда ты смотришь? Что ты увидел там? — спросил Нияз.

— Я вижу райскую птицу, прекраснее которой нет в мире!

Старик кряхтя обернулся, но Гюльджан уже скрылась в зелени, и только ее серебристый смех доносился издалека. Старик долго щурил подслеповатые глаза и прикрывал их ладонью от яркого солнца, но так ничего и не увидел, кроме воробья, прыгающего по жердочкам.

— Опомнись, Ходжа Насреддин! Где увидел ты райскую птицу? Ведь это — простой воробей!

Ходжа Насреддин смеялся, а Нияз только покачивал головой, не догадываясь о причинах такой веселости.

Вечером после ужина старик, проводив Ходжу Насреддина, взобрался на крышу и улегся там спать, овеваемый теплым ласковым ветерком. Вскоре он захрапел и засвистел носом, и тогда за низеньким забором раздался легкий кашель: это вернулся Ходжа Насреддин. "Спит", — ответила ему шепотом Гюльджан. Он одним прыжком махнул через забор.

Они сели у водоема, в тени тополей, что тихо дремали, закутавшись в свои длинные зеленые халаты. Высоко в чистом небе стояла луна, все поголубело от ее света; чуть слышно звенел арык, то вспыхивая искрами и блестками, то снова теряясь в тени.

Гюльджан стояла перед Ходжой Насреддином, освещаемая полной луной, сама подобная полной луне, стройная и гибкая, опоясанная избытком своих волос. Он говорил ей тихим голосом:

— Я люблю тебя, царица души моей, ты моя первая и единственная любовь. Я — твой раб, и если ты захочешь, сделаю все по твоему желанию! Вся моя жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой; и вот — я увидел тебя, и больше уже никогда не забуду, и жить без тебя не смогу!

— Ты, наверно, говоришь это не в первый раз, — сказала она ревниво.

— Я! — воскликнул он с негодованием в голосе. — Как ты могла подумать!

И голос его звучал так искренне, что она поверила, смягчилась и села рядом с ним на земляную скамью. Он приник губами к ее губам и не отрывался так долго, что она задохнулась.

— Слушай, — сказала она потом. — Девушкам за поцелуи полагается дарить что-нибудь, а ты целуешь меня каждую ночь вот уже больше недели и хоть бы одну булавку подарил мне!

— У меня просто не было денег, — ответил он. — Но сегодня я получил плату от твоего отца, и завтра, Гюльджан, я принесу тебе богатый подарок. Что тебе хочется — бусы, или платок, или, может быть, кольцо с аметистовым камнем?

— Мне все равно, — прошептала она. — Мне все равно, дорогой Ходжа Насреддин, лишь бы получить этот подарок из твоих рук.

Звенела голубая вода в арыке, трепетали чистым и ясным светом звезды в прозрачном небе; Ходжа Насреддин придвинулся ближе к девушке, протянул руку к ее груди — и ладонь его наполнилась. Он замер, но вдруг из глаз его брызнули искры; щеку его обожгла увесистая пощечина. Он отшатнулся, загораживаясь на всякий случай локтем. Гюльджан встала; ее дыхание отяжелело от гнева.

— Я, кажется, слышал звук пощечины, — кротко сказал Ходжа Насреддин. — И зачем обязательно драться, если можно сказать словами?

— Словами! — перебила Гюльджан. — Мало того, что я, позабыв всякий стыд, открыла перед тобой лицо, но ты еще тянешь свои длинные руки куда не следует.

— А кто это определил, куда следует тянуть руки и куда не следует? — возразил Ходжа Насреддин в крайнем смущении и замешательстве. — Если бы ты читала книги мудрейшего ибн-Туфейля…

— Слава богу, — запальчиво перебила она, — слава богу, что я не читала этих распутных книг и блюду свою честь, как подобает порядочной девушке!

Она повернулась и ушла; заскрипела лесенка под ее легкой поступью, и скоро в щелях стен, огораживающих балкон, засветился огонь.

"Я обидел ее, — размышлял Ходжа Насреддин. — Как же это я сплоховал? Ну ничего: зато я теперь знаю ее характер. Если она дала пощечину мне, значит, она даст пощечину и всякому другому и будет надежной женой. Я согласен получить от нее до женитьбы еще десять раз по десять пощечин, лишь бы после женитьбы она была так же щедра на эти пощечины для других!"

Он подошел на цыпочках к балкону, позвал тихим голосом:

— Гюльджан! Она не