Франку помотал головой:

— У нас пока есть не все, что нам нужно. Я хочу еще раз с ним встретиться.

— Погоди, но я только что перечислил все его прегрешения: его слова — это чистая ересь! Это то самое, что требовал от нас дядя Дуарте, и мы исполнили его волю. Наши доказательства ошеломительны: Бенто Спиноза — не еврей, он… он антиеврей!

— Нет, — повторил Франку, — у нас недостаточно доказательств. Мне нужно еще. Я не дам показания под присягой, пока не услышу больше.

— Да этого и так более чем достаточно! Вспомни, ведь твоя семья в опасности. Мы заключили сделку с дядей Дуарте — от сделки с ним еще никто не смог отвертеться. А именно это пытался сделать Спиноза — обдурить его, обойдя еврейский суд. Только благодаря дядиным связям, дядиным взяткам и дядиному кораблю ты не томишься в португальском застенке. И уже через две недели его корабль возвращается за твоими матерью и сестрой и за моей сестрой. Ты хочешь, чтобы их убили, как и наших отцов?! Если ты не пойдешь со мной в синагогу и не станешь свидетельствовать перед судьями, считай, что сам поднес факел к их кострам!

— Я не дурак, и нечего погонять меня, как барана! — отрезал Франку. — У нас есть время, и я хочу получить больше сведений, прежде чем стану свидетельствовать. Еще один день не играет никакой роли, и ты это знаешь. И более того, дядя обязан заботиться о своих родственниках даже в том случае, если у нас ничего не выйдет.

— Дядя делает то, что он хочет. Я знаю его лучше, чем ты. Он следует только своим собственным правилам, и великодушием никогда не отличался. Я даже не желаю больше видеть этого твоего Спинозу. Он клевещет на весь наш народ!

— У этого человека больше мозгов, чем у всей конгрегации, вместе взятой! И если ты не хочешь к нему идти, я поговорю с ним один.

— Ну уж нет, если ты пойдешь — пойду и я! Я не позволю тебе разговаривать с ним наедине. Уж больно он убедительно говорит! Если пойдешь один, херем объявят не только ему, но и тебе! — Заметив озадаченный взгляд Франку, Якоб добавил: — Херем — это отлучение: еще одно еврейское слово, которое тебе лучше бы запомнить.

— Guten Tag[42] — произнес незнакомец, протягивая руку. — Я — Фридрих Пфистер. Я вас, случайно, не знаю? Ваше лицо кажется мне знакомым.

— Розенберг, Альфред Розенберг. Вырос здесь. Только что вернулся из Москвы. На прошлой неделе получил диплом Политеха.

— Розенберг? Ах, да, да — именно! Вы — маленький братец Эйгена. У вас его глаза. Можно к вам подсесть?

— Разумеется.

Фридрих поставил свою кружку с пивом на стол и уселся напротив Альфреда.

— Мы с вашим братом были друзья — неразлейвода, и по сию пору поддерживаем связь. Я часто бывал у вас дома — даже катал вас на спине. Вы ведь… насколько?.. на шесть-семь лет младше Эйгена?

— На шесть. В вашем лице тоже есть что-то знакомое, но припомнить вас как следует я не могу. Не знаю, почему, но у меня сохранилось мало воспоминаний о раннем детстве — они все стерлись. Знаете, мне было всего лет девять или десять, когда Эйген уехал из дома учиться в Брюссель. Я почти не видел его с тех пор. Говорите, вы все еще поддерживаете связь с ним?

— Да, всего две недели назад мы с ним ужинали в Цюрихе. — ответил Пфистер.

— В Цюрихе? Так он уехал из Брюсселя?

— Около полугода назад. У него был рецидив чахотки, и он приехал в Швейцарию, чтобы отдохнуть и подлечиться. Я учился в Цюрихе и навестил его в санатории. Его выпишут через пару недель, и потом он переедет в Берлин, проходить высший курс банковского дела. А я через несколько недель переезжаю в Берлин учиться, так что мы будем там часто видеться. Вы ничего этого не знали?

— Нет, наши дороги давно разошлись. Мы никогда не были близки с братом, а теперь и вовсе потеряли связь.

— Да, Эйген упоминал об этом — и, как мне показалось, с горечью. Я знаю, ваша мать умерла, когда вы были совсем дитя, — для вас обоих это было тяжким ударом. И, как мне помнится, ваш отец также умер довольно молодым, и тоже от чахотки?

— Да, ему было всего 44. Это случилось, когда мне исполнилось 11 лет. Скажите, герр Пфистер…

— Пожалуйста, зовите меня Фридрихом. Друг вашего брата — и ваш друг. Будем теперь Фридрих и Альфред, согласны? И, Альфред, вы хотели спросить…

— Да. Интересно, Эйген когда-нибудь говорил обо мне?

— При нашей последней встрече — нет. Мы не виделись три года, и нам многое нужно было друг другу рассказать. Но он неоднократно вспоминал о вас в прошлом.

Альфред замешкался, а потом выпалил:

— Не могли бы вы рассказать мне все, что он обо мне говорил?

— Все? Что ж, я попытаюсь, но вначале позвольте мне поделиться одним замечанием: с одной стороны, вы сообщаете мне, как нечто само собой разумеющееся, что вы и ваш брат никогда не были близки и, похоже, не предпринимали никаких усилий, чтобы связаться друг с другом. Однако сегодня вы полны готовности… даже, я бы сказал, жаждете услышать новости о нем. Вот ведь парадокс! Он заставляет меня задуматься, уж не заняты ли вы некими изысканиями о себе и своем прошлом?

Альфред на мгновение отшатнулся, пораженный проницательностью вопроса.

— Да, верно. Мне удивительно то, что вы об этом заговорили. У меня внутри сейчас происходит… ну, не знаю, как и сказать это… хаос. Я видел в Москве буйные толпы, радующиеся анархии. Теперь эти волны катятся по Европе — по всей Европе. Океан людей, лишившихся своих корней. И я — такой же бесприютный, как они, может быть, даже более потерянный, чем другие… отрезанный от всего…

— И поэтому ищете якорь в прошлом, жаждете неизменного прошлого… Я могу это понять. Дайте-ка я покопаюсь в памяти, что же говорил о вас Эйген… Подождите минуту, я сосредоточусь и вытащу эти образы на поверхность.

Фридрих прикрыл глаза и через некоторое время снова медленно их открыл.

— Я ощущаю некое препятствие — похоже, на пути стоят мои собственные воспоминания о вас. Давайте я сперва расскажу вам о них, а тогда уж смогу припомнить и слова Эйгена. Хорошо?

— Да-да, хорошо, — промямлил Альфред. Ему пришлось покривить душой: ничего особенно хорошего в этом он не видел. Напротив, весь их разговор был чрезвычайно странным: каждое слово, слетавшее с уст Фридриха, было необычным и неожиданным. Однако при всем том он доверял этому человеку, который знавал его ребенком: у Фридриха была особая аура «домашности».

Вновь прикрыв глаза, Фридрих заговорил отстраненным тоном:

— Бой подушками… я пытался расшевелить вас, но вам не хотелось играть… я не мог втянуть вас в игру. Серьезный — о, какой серьезный! Порядок, порядок… игрушки, книги, игрушечные солдатики — все в таком строгом порядке… вы любили этих игрушечных солдатиков… ужасно серьезный маленький мальчик… Я иногда катал вас на спине… кажется, вам это нравилось… но вы всегда быстро спрыгивали… может, вам не нравилось веселиться? Дом казался холодным… без матери… где были ваши друзья?., никогда не видел в вашем доме друзей… вы были пугливы… убегали в свою комнату, закрывали дверь, всегда бежали к своим книжкам…