прав. Здесь, у судейского барьера, обвиняемый, Грегори Маркман, оказался бы плохим сообщником самому себе.

Дребезжащий луч снова прорывается сквозь окно под потолком. Тень Истицы резко отшатывается от нее. На лысине Адвоката туго натягивается блестящая кожа. Луч утыкается ему в горло. Проливает новый свет на его довольно заурядную внешность. Он делает шаг вперед, просовывает ногу в лакированном ботинке между пешками барьера и откашливается. Не спеша поглаживает границу между двумя мирами.

Плавным движением отводит луч в сторону и начинает – сначала крадучись, а затем все сильнее разгоняясь – свою адвокатскую речь. Сейчас он весь переливается, будто с головы до ног облеплен шевелящейся чешуей из наложенных внахлест блестящих юридических словечек. Каждая выпуклая зеркальная чешуйка отражает, искажает, уродует… Он отдирает их одна за одной и демонстрирует суду. Ловко вставляет тонкие прокладки многозначительного молчания… Уверенные ласковые движения хищника, почуявшего наконец жертву. Чувствуются когти большого мастера…

Наверное, среди homo sapiens адвокатами становятся самые хищные. Травоядным в суде не место. Хорошо, что он по эту сторону барьера и никогда не почувствую эти когти на своей шее!

Он говорит об Истицыном прошлом (безукоризненно политически корректно, захлебываясь от вежливой симпатии к больному человеку), о повторяющихся уже долгие годы тяжелых галлюцинациях Истицы, Инны Наумовской. Все это Ее Чести госпоже судье, конечно же, прекрасно известно. Он лишь напоминает… (Тут он делает драматическую паузу для усиления эффекта. Остановка перед решающим броском.) Потом, тщательно модулируя бархатные, немного в нос интонации, говорит об уголовном деле против Грегори Маркмана, которое еще только будет слушаться. Подчеркивает в воздухе указательным пальцем наиболее важные места своей речи.

Странно, во всем своем длинном монологе он ни разу не ссылается ни на одну статью законов. И еще: судя по ее вопросам, судья 1 ни о болезни Истицы, ни о том, что у меня нет алиби, не знала. Вообще ничего не знала о моем уголовном деле!

По лицу Истицы невозможно понять, слышит ли она Адвоката или нет. Похоже, то, что происходит в ее бедной голове, к его словам вообще отношения не имеет. Будто болезнь, поселившаяся там, издевается, глумится над нею.

Он продолжает еще говорить, когда она выдергивает из сумочки измятый, повытершийся на сгибах листок. Оспины зрачков, отсвечивающих навечно замороженным блеском, сходятся к переносице. Не обращая внимания ни на Адвоката, ни на меня, вдохновенно и невнятно зачитывает длинное послание суду.

Скорее всего, она долго готовилась к этой минуте, минуте решающей схватки с врагом! Текст звучит довольно гладко, но не слишком убедительно. Ей все это написали? Сама вряд ли смогла бы…

– Я совершенно здорова… принимаю все лекарства… это он, Маркман… он… – Голос понемногу теряет свое наполнение, становится безжизненным и пустым. И в этой пустоте бьется глухое эхо. – Доктор мной очень доволен… доволен… И другой доктор… Здесь написано…

Пытается еще что-то сказать. На губах вздуваются, лопаются невидимые пузыри. Секунды набухают слезами в зияющих неподвижных глазах, вспыхивают в них желтыми отблесками. Боевой запал весь выдохся. Уставшая, растерянная женщина, которая молчит.

Судья 1 передает листок Адвокату, и тот сразу же начинает всматриваться в него. Физиономия его оживает. Свесившиеся было набок когти мастера снова приходят в подрагивающее движение. С трудом разбирает напористый почерк Истицы. Ломкие, прямые, как спички, слова. Чиркнешь неосторожно взглядом – и сразу вспыхнут. Жирный дактилоскопический след ее большого пальца. Юркая мысль юриста мечется, петляет в частоколе длинных фраз. Пытается добраться до (несуществующего?) смысла. Наконец останавливается, наткнувшись на точку в конце. Некоторое время он стоит неподвижно. Потом, зажав в зубах тяжелую ухмылку, поднимает листок и смотрит сквозь него на свет. Точно выискивает тайные водяные знаки, подтверждающие подлинность написанного. Ноздри, густо заросшие коротенькими волосками, раздуваются охотничьим азартом.

Ответчику кажется, что черные буковки жалобы, словно полудохлые муравьи, сыплются тоненькой струйкой вниз с листа на пол, расползаются по сторонам. Он даже видит несколько шевелящихся буквиц неуклюжей Истицыной латиницы, отчаянно цепляющихся лапками за нижний край. И вся жалоба понемногу превращается в пустой белый лист бумаги.

Высокая Судья 1 объявляет решение о прекращении запрета приближаться к Истице. Предлагает посоветоваться с доктором. Я хоть и знал, что весь этот запрет на приближение полная глупость, но все равно чувствую огромное облегчение. Хотя пользоваться разрешением подходить уж точно не собираюсь.

А Истица моя совершенно не понимает, что произошло. Не понимает, что это еще даже не судебное решение по ее уголовному делу против Грегори Маркмана. Да и не всякий здоровый человек тут разберется. Пожалуй, и устроено-то все так, чтобы без адвоката невозможно было разобраться.

Она поворачивается к Адвокату. Взгляд ее удаляется, делается все тоньше, натягивается, но не отлипает. Похоже, она его силой удерживает, заставляет себя смотреть на врага, которого вряд ли даже видит сейчас. Наверное, все очень сложно, если у тебя больной мозг. Наконец ее многослойные веки опускаются, защищая выпученные от напряжения глаза. На месте их остаются темные впадины. Она явно начинает бояться этого человека, нанятого Ответчиком, чтобы защищаться от ее обвинений. И точно, вид у него такой, что можно испугаться. Я и сам…

На лице Истицы проступают цветные пятна. Дыхание становится прерывистым. Сжимает обеими руками голову, словно боится, что вот-вот взорвется на мелкие кусочки… Но проходит минута, и вдруг она совсем успокаивается, черты лица разглаживаются, она становится счастливой и умиротворенной. Вышла далеко в свой астрал, и уже не нужно возвращаться.

В еще не полностью просохшем небе появилось тусклое солнце, растеклось вниз по отполированному дождем золотому куполу Губернаторского дворца на холме. Огромные мутанты-грачи, вцепившиеся в чугунную ограду трехпалыми когтистыми лапами, глядят в упор, не мигая, на торопливо проходящих мимо чиновников. На проводах, продетых сквозь облака, воробьи начальными нотами какой-то знакомой мелодии. Обозленный ветер, не обращая внимания на воробьиную мелодию, воет, свистит сразу со всех сторон, царапает прохожих острой зернистою изморозью. Заталкивает обратно в глотки непроизнесенные слова.

Интересно, что Спринтер подумал бы о моей Истице?

Как видно, сила привычки, еще с детства перекошенная в направлении к живущему в России брату, очень сильна. Так что, сам того не замечая, произношу это, причем вслух… Все эти годы в Бостоне пытаюсь понять, почему так часто сравниваю себя с братом, уже давно живущим на противоположном конце света. Ведь и до отъезда не так уж близки были… Но длительные наблюдения над самим собой ничего не дают…

Сразу после неудачного побега период возникновения танцующих фигурок из бесформенной массы пластилина сменился в жизни брата эпохой исчезновений. Первым пропал