Я сказал, что я не прихожу, а «еле-еле приплетаюсь».

— Тем более!.. — засмеялась Люба. — И тогда я готова сдувать с тебя пылинки, вымыть в ванне, накормить… Впрочем даже не так! Я готова раствориться в тебе без остатка, лишь бы тебе было хорошо!

Уже теперь, вспоминая нашу жизнь, я могу вспомнить не так уж много. Прошлая жизнь обладает одним удивительным свойством — она похожа на нить, пальцы скользят по ней, ты чувствуешь нить, но узелки все-таки довольно редки на ней…

Мы любили бродить с Любочкой по пустым вечерним улицам после дождя. Я что-нибудь рассказывал ей, например, о том, что случилось вчера-позавчера, а она улыбалась и слушала. Я окончательно потерял свою способность к отвлеченному философствованию, а если учесть, что я не умею рассказывать нудно и скучно, не удивительно, что Любочка часто смеялась. Когда я переставал жестикулировать и на минуту замолкал, она брала меня под руку и спрашивала:

— Нет, скажи, ты сам это только что придумал или это было на самом деле?..

Ну, может быть и придумал… Только совсем чуть-чуть. Жизнь удивительная штука и если присмотреться к ней повнимательнее, то, честное слово, в ней можно найти массу забавного.

У нас было мало друзей, потому что сама Любочка была не простым человеком… Она легко могла найти общий язык с каждым, но вежливая холодность и вопрос в глазах «А кто ты на самом деле?..», не давали никому подойти к ней достаточно близко. Дать корректный и вежливый отпор она могла любому человеку. Исключение представляла только ее двоюродная сестра Настя. Настя была на десять лет моложе Любочки и там, в далеком детстве, в деревне у бабушки, старшая сестра когда-то воспитывала крохотную девочку похожую на гриб-боровик. Когда они стояли у реки, «гриб-боровик» обхватывала ногу сестры и со страхом смотрела на темную воду… Рассказывая о своей сестре, Любочка всегда улыбалась.

Личная жизнь Насти не сложилась. Она очень болезненно переживала развод с мужем, и некоторое время жила у нас. Она помогала Любе по хозяйству, смотрела за детьми и успела здорово подружиться с ними. Даже после того, как Насте все-таки удалось решить свой «квартирный вопрос», она была в нашем доме самым частым и желанным гостем.

Удивительно, но наши отношения с Любочкой никогда не заходили в тупик. Практически мы никогда не ссорились и я не знаю, почему так получалось. Между нами словно существовала какая-то непреодолимая преграда, но это была не холодная отстраненность, а что-то другое, гораздо более сложное. Иными словами я очень хорошо знал характер Любочки, ее привычки и наклонности, но все-таки это было чисто внешнее знание и я не мог сказать, что знаю ее всю, до конца… И я никогда не трогал эту тайну.

Однажды я изменил Любочке. Все произошло настолько просто, что я и сам толком не понял сути случившегося. Люба тогда уехала в Москву по своим академическим делам, а я остался с детьми. А потом… А потом работящий «бык» решил сходить на соседнее поле, где пасутся пышнотелые чужие «коровки». Я сказал «однажды», но точнее говоря, мой загул продолжался около недели и совсем не с одной женщиной. А все случившиеся слилось для меня во что-то общее и слепящее сознание, но, даже признаваясь перед самим собой в дурном поступке, я называл это «один раз».

Любе поняла все, как только вернулась домой… Я не знал, куда деть глаза и сбежал на кухню. Люба не пыталась со мной заговорить. Она разбирала привезенный из Москвы чемодан с детскими вещами и выговаривала Сереже и Олечке, за то, что они плохо слушали отца.

Уже поздно вечером, я подошел к Любе, тронул ее за руку и уже открыл было рот… Но вдруг увидел ее глаза. В них было столько ненависти, что я отшатнулся в сторону.

До двенадцати ночи я выкурил пачку сигарет и только потом решился заглянуть в спальню. Люба лежала и смотрела в потолок. Уголок одеяла был приглашающе откинут в сторону. Я быстро разделся и лег…

Да черт бы побрал всех мужиков на свете!.. Я не испытывал по отношению к самому себе ни малейшего стыда. Ну, мол, случилось… Ну и что? Подумаешь, трагедия какая! Но мне было до боли жалко Любочку. Только ее одну!.. Эта боль прожигала до костей. Я ворочался с боку на бок и вздыхал. Любочка лежала тихо и не смотрела в мою сторону. Мне очень хотелось выговориться, покаяться, как бы ложно не звучало это покаяние, и тем облегчить свою собственную, уже нестерпимую вину, лишенную стыда. Но я понимал, что вряд ли от этого станет легче Любочке. И я тоже молчал…

Время текло медленно и мучительно. Я вдруг вспомнил женские тела, нежный чужой шепот на ухо и содрогнулся от всепоглощающей страсти и ощущения собственной мерзости и полной незащищенности.

«Все смешалось в доме Облонских»!..

Я забылся в кошмарном сне только под утро и проснулся как после похмелья. Любочка была рядом. Она смотрела на меня и чему-то улыбалась.

— Давай я уйду от тебя?.. — спросила она.

Вопрос показался мне настолько нелепым и диким, словно Люба стояла на другом краю пропасти, но даже если бы это и было так, я бы бросился к ней не раздумывая!

Я обнял Любу и сказал:

— Ага, уходи!..

И меня одолевала почти детская радость, что моя Любочка, мое солнышко, моя лисичка, снова со мной.

Смешно!.. Все произошедшее ни капли не изменило меня. Например, когда мы бывали с Любочкой на пляже, я никак не мог отделаться от вполне определенных мыслей и желаний, глядя на почти голые женские тела. Смешно!.. Любочка, моя самая-самая очаровательная, самая прекрасная Любочка, которую я ни за что не променял бы на всех женщин на свете, была рядом со мной… И она тихо смеялась. Иногда она предлагала мне обратить внимание на какую-нибудь особенно стройную дамочку. Я падал лицом в песок и ругался. Работящий бык был прощен, но первое время над ним потешались без всякого стеснения… Наверное, мужская страсть похожа на волну. Тебя приподнимет вверх, ты теряешь опору под ногами, и тебя несет куда-то помимо собственной воли.

Господи, прости меня, дурака!

Когда мы возвращались с пляжа, я не отпускал от себя Любочку по нескольку часов. И только в конец опустошенным, валился рядом с ней.

Любочка ворошила мои волосы и улыбалась.

— Слышь, донжуан…

— Что?

— А давай мы тебе цепь бычью купим?.. Говорят, кое-кому помогает.

Я больше не изменял Любочке. Может быть где-то там, в самом темном уголке души, я даже жалел о своей излишней порядочности, но со мной рядом всегда была моя Любочка…

Как-то раз я нашел на ее столе книги, которые никогда не встречал раньше. Это были писания святых отцов на греческом и латыни. Люба в совершенстве знала оба эти языка. Я задумчиво листал толстый, древний фолиант и не заметил, как вошла Люба.

— Нравится?.. — улыбнувшись, спросила она.

Я сказал, что даже для профессионального психолога это слишком круто. Тогда Люба писала диссертацию на какую-то очень сложную тему, сути которой я не понимал.