— Alors. Nous sommes la,[61]— сказал дядя Ксавьер.

— Это оно? — ошалело спросила я.

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Конечно, оно самое. А чего ты ожидала?

— Только не этого, — я была поражена. Высокие, изящные башни поднимались из скал, и над ними нависали великолепные естественные колонны и ниши, вырезанные в камне временем и ветрами.

— Я забыла, — сказала я: попытка срочно восстановить нанесенный моральный ущерб, — совсем забыла, насколько он великолепен.

Он скромно пожал плечами, будто я говорила не о замке, а о нем самом.

Чем ближе мы подъезжали, тем огромней и прекрасней становился замок.

— Здесь новая автостоянка, — сказал дядя Ксавьер, явно для того, чтобы я пришла в восхищение, что я и сделала, хотя кроме широченной, усыпанной гравием площадки, залитой жгучим солнцем, ничего примечательного не увидела. — В прошлом году построили. Здесь будет намного лучше, когда подрастут деревья. — Я разглядела несколько сомнительных, чахлых, изнывающих от жажды побегов. — Мы можем принять от пяти до шести десятков машин, — добавил он с гордостью.

— У вас бывает столько посетителей? — спросила я.

— Пока не бывало, — сказал он. — Не все сразу. Но в этот году, кто знает, может статься…

Перед нами была стена с бойницами, сильно смахивающая на театральный занавес. Дядя Ксавьер въехал в готическую арку, миновал маленькую будку у ворот, на стене которой были вывешены правила посещения замка: «Visities Guidees, tous les apres-midis»[62]. Дорожка, покрытая гравием, бежала между высохшими, запущенными клумбами и сворачивала, так что главный средневековый замок немного переместился вправо, а впереди показалось сооружение поменьше — gentilhommerie[63], скрытое стеной от глаз посетителей, — осыпающееся, но пышное и элегантное крыло в стиле Ренессанса. Кто-то совершил вялую попытку посадить под окнами цветы. У крыльца валялся трехколесный велосипед и потрепанные пластмассовые игрушки.

Машина резко затормозила, взвихрив гравий и едва не врезавшись в велосипед.

— Дома, — сказал дядя Ксавьер. Я спросила себя: ну как, нервничаешь? Стало ясно, что я собираюсь продолжать в том же духе, позволить себе плыть по течению. Во рту у меня пересохло, а ладони и белье были влажными от пота, но возможно, это просто из-за жары. Я стояла на гравии у крыльца, глядя вверх на круглые башенки-солонки, сверкающие на солнце чеканным серебром, и вдруг рассмеялась.

— Что смеешься? — спросил дядя Ксавьер.

Он выгружал из багажника чемоданы.

Я смеялась над собственной шуткой, не предназначенной для чужих ушей. Если бы меня попросили описать «дом», я была бы вынуждена набросать словесный рисунок нашего дома на две семьи на Бирчвуд-роуд в Хенли; но это… Это было именно то, что я понимала под словом «дом», материализовавшийся плод моего воображения. Кульминация целой серии преследовавших меня, начиная с искусственных цветов на улице Франсуа Премьер, забавных знаков, которые, будучи сами по себе незначительными и случайными, безошибочно привели меня — или мне это только казалось, пока я стояла под серебристыми башнями — к этой самой точке. Все это, разумеется, полная чушь, я понимала. И не просто чушь. Хуже. Это была часть некоего сложного оправдания, которое я сварганила, чтобы простить себя за то, что так далеко зашла. Но мысль все равно меня насмешила.

Из открытой двери вышла женщина и остановилась на верхней ступеньке.

— Матильда, — сказал дядя Ксавьер. — Voila. Иди, познакомься с Мари-Кристин.

Не знаю почему, но вероятность присутствия ещё одного лица, с которым придется уживаться и строить отношения, даже не приходила мне в голову. Я была совершенно сбита с толку. Она была в черном, эта женщина. Она долго смотрела на меня без всякого выражения на лице. Я стояла перед ней в парусиновых туфлях со стоптанными пятками, в джинсах, с волосами, забранными резинкой, и чувствовала себя глупее некуда.

— Elle a perdu tout son francais[64], - сказал дядя Ксавьер, хихикая над моей беспомощностью. Он подтолкнул меня к ступеням. — Входи, входи, сказал он.

— Мы вам очень рады, — сказала женщина. И внезапно нагнула голову, как ястреб, заметивший движение в траве. До чего глупо было с моей стороны не учесть, что у него может быть жена. — Вы, должно быть, устали, — сказала она по-английски с изящным акцентом и официально поцеловала меня в обе щеки.

— Да, — сказала я. — Устала.

— Тогда позвольте, я провожу вас наверх. Я отвела вам комнату, где когда-то спали ваши родители. Помните?

— Ничего она не помнит, — сказал дядя Ксавьер.

Холл был просторный и скромный, и прохладный, как приветствие этой женщины. Она повела меня вверх по низкой, не покрытой ковром лестнице.

— А где все? — спросил дядя Ксавьер. — Почему не встречают?

Все? Тут ещё кто-то? И сколько же их?

— Я подумала, что Мари-Кристин приедет уставшая, и ей будет трудно сразу со всеми перезнакомиться, — сказала женщина, которую Крис, видимо, называла бы Tante[65]Матильда. По-французски она добавила: — Франсуазу я послала в Фижеак, в банк. А Селеста повела детей купаться.

Она открыла тяжелую резную дверь.

— Voila, — сказала она. Комната была громадной, на обоях голубели гигантские, как кочаны капусты, розы.

— Красиво, — сказала я. Действительно красиво. Два высоких окна с эркером смотрели в небольшой сад. На траве стояли два шезлонга. Под одним из них растянулась сонная серая кошка. — Какая красивая комната.

— Чаю? — спросила Tante Матильда.

— Лучше чего-нибудь холодного.

Она кивнула.

— Ванная комната — следующая дверь по коридору. — Она критически оглядела меня. — Отдохнешь перед обедом или предпочитаешь выпить в саду?

— Она должна отдыхать, — сказал дядя Ксавьер. — Ты должна отдыхать. Каждый день. И есть. И толстеть. Мы тебя вылечим.

— В таком случае, — сказала Tante Матильда, — принесу минералки. Или чего-нибудь другого?

— Минералка будет в самый раз.

Она не сводила с меня неподвижных, холодных, тревожных глаз.

Дядя Ксавьер положил чемоданы на маленький обитый сундук в конце кровати.

— Нет, нет и нет, — сказал он. — Побудь здесь, поговори с Мари-Кристин. Я принесу минералку, — он улыбнулся мне. — Только погляди на её глаза, — сказал он Tante Матильде. — Совсем как у матери.