был в городе, то поздно вечером, возвращаясь домой, он сразу ложился спать, чтобы спозаранку приняться за свои или чужие рукописи.

От подчинённых Орловский не требовал педантичности. Главное, чтобы они знали и выполняли свою работу. Разговаривал он тихим голосом и никогда не раздражался при людях. В минуты волнения он потирал прикрытые веки, а кожа на его голове между редкими седеющими волосами багровела. Но и тогда он не повышал голос и говорил спокойно и вдумчиво.

Свободное время Владимир Дмитриевич старался проводить в загородном доме в сосновом бору. Сюда он привозил Валю и соседку Лапшину. А после смерти Вали привозил только соседку – он не любил свою пустую квартиру в Москве. Лапшина помогала по хозяйству и ковырялась в грядках. В загородном доме Орловский принимал «нужных людей». Он умел угостить. Еще Владимир Дмитриевич слыл заядлым грибником. Впрочем, на отдых и хобби времени у него почти не оставалось.

Но вся его насыщенная жизнь была лишь парадным фасадом его истинной жизни. Наедине с собой, вне работы, Владимир Дмитриевич часами слушал внутреннюю пустоту. После смерти Вали, друзей он не то, чтобы сторонился (это были преимущественно её друзья), но встреч с ними не искал. С Верой они избегали друг друга. Иногда к Орловскому приезжал Пашин. Они играли в шахматы, неторопливо обсуждая насущные дела. Еще был кот, к которому Орловский привязался, как многие люди, сторонящиеся людей – за котом присматривала соседка.

И была Нина.

7

Жизнь Орловского на разных её этапах можно было обозначить какой-нибудь одной фразой. Первые годы в Москве, когда тесть забрал к себе Веру и Орловский только начал приходить в себя, знакомился и привыкал к людям, не ведавшим о его прошлом, можно выразить словами Вали: «Всё образуется»!

Действительно, улеглось, почти забылось. Он вспоминал о прошлом, разве, когда высылал деньги. Тесть надолго уезжал по службе. Вера всё чаще жила у матери. Но это уже было нелюдимое, замкнутое существо. В тринадцать она открыто курила при родителях, и глаза её наполняла тёмная ненависть, если муж матери её «воспитывал». Родственники жены намекнули: «У Веры есть отец». И Орловский отступил.

Зато на работе он быстро продвинулся: зам главного редактора, главный редактор. Ему всё давалось легко. Друзья хвалили: «Растёшь»! Но обок работали люди достойные и опытные. Они сделали бы его работу не хуже. И зять академика считал бы унизительным для себя их снисходительное понимание, кому он обязан карьерой. Поэтому он работал как проклятый, раз за разом писал материалы, которые от него ждали. Он писал о том, о чём молчали другие, говорил правду, но не хаял. В письмах в редакцию одни благодарили его, другие ругали. Его вызывали «на ковёр». Но не рвали в клочья, а журили и проверяли «сигналы». У него была репутация. Ему верили. К нему шли за помощью. И он помогал. Случалось, пёр напролом, рискуя карьерой. Но близко к себе людей не подпускал, усвоив: порядочность, как талант – редкий дар.

В их с Валей доме бывали всякие люди – писатели, драматурги, публицисты, художники, артисты. Люди мыслящие, широких взглядов. Здесь открыто говорили о маразме власти, деградации идеи и тупике, к которому марширует страна. Говорили о том, что сломить человека можно, а переделать нельзя – пора вкалывать на себя, чтобы жить сейчас, а не светлым будущим для других. Одни, критикуя, предлагали. Другие лишь ядовито кусали. Но те и другие твердили: пора что-то менять.

Тесть не осуждал посиделки у дочери. Но в его молчании было презрение того, кто служит, к тем, кто прислуживает. Зять и тесть не любили друг друга. Их примиряла Валя.

В ней не было Олиной преданности. Но разумная благодарность.

Как-то они с Валей заехали к Чаевым на именины тещи. Женщины сервировали стол. Тесть с зятем в гостиной потягивали аперитив. Академик раздобрел и постарел. Владимир носил модные бачки и костюмную пару. Они вяло обсуждали то, сё в ожидании застолья, когда тесть, как бы между прочим, предостерёг зятя от человека, упорно искавшего с Орловским дружбу.

– Я знаю, кто он, – сдержано сказал главред. – Зачем вы мне об этом говорите?

– Будь бдителен. Этот человек опасен.

– Вас долго не было в стране. Здесь многое изменилось. Не все вокруг враги.

– Ты прав. Пока нас большинство. Но как ты точно намекнул – со стороны виднее.

Тесть прежде тоже предостерегал. Но сейчас одергивание раздражало. Орловский пригубил и сдержанно сказал в бокал – получилось будто бы из бочки:

– Так, может, хватит за кадык держать? Самим не надоело?

Тесть грузно встал и оттянул подтяжки. Очки блеснули на его курносом лице.

– Володя, ты думающий человек, и ты за перемены – знаю. Таких, как ты, вас большинство. Вы даже не согласные будете работать. С вами просто. Еще есть те, кому необходимо всё сломать, чтобы понять свою ошибку. Таким всё тоже можно объяснить. Еще есть дураки. Им посулить, объединить и натравить – они до основания всё разрушат! – он со смешком вяло махнул. – Пускай таскают кумачи под «ура» на парадах!

Орловский растеряно покривил губы на откровенность тестя.

– Но есть и те, которые всё понимают. Они не с нами, но не против нас. Такие, как говорят твои, есть при любом режиме. Для них нет родины. Точнее, родина для них – весь мир. Случись чего, они зовут на баррикады. Но их самих ты там не встретишь никогда! И там, – тесть ткнул за спину кулаком и большим пальцем «клёва», – прекрасно поняли – нет смысла с нами воевать. Нас можно изнутри расковырять. Для этого нужны как раз вот те, кто позовут на баррикады! А ваш знакомец – он как раз из них! Так вот здесь, – академик ткнул пальцем вниз, – их надо истреблять! А там – растить! На них нельзя скупиться! – Тесть хлопнул о живот подтяжкой. – И путь ему – туда!

Орловский покраснел. Неторопливо потёр прикрытые веки.

– То есть тот, кто хочет жить нормально – враг?

– Ты за обездоленного своего не хлопочи! Пока от скуки вы под водочку с икрой спасаете народ от новых паразитов – у нас их нынче много развелось! – этот народ вкалывает вам на костюмчик из двухсотого отдела ГУМа! – Орловский покраснел. Чаев усмехнулся. – Так что старайся! Обеспечивай жену. А с этими мы управимся, не сомневайся. С тобой то дело общее у нас!

Орловский дома с раздражением рассказал всё Вале. Она присела на подлокотник кресла, в котором сидел муж, и, обняв его за голову, сказала:

– Ну что ты дуешься! Ведь папа прав – этот жучила может всем всё испортить!

Перстень с бриллиантом больно царапнул Орловского по щеке.

Затем настали перемены. Орловского называли «совестью эпохи».

Спустя год после смерти тёщи умер тесть. А через неделю после того, как взвод солдат в фуражках с малиновыми околышами дал ружейный залп над его могилой и передал подушечки с орденами семье, в кабинет главного редактора пришёл тот, от кого предостерегал тесть. Орловский вспомнил его фамилию – Нефёдов.

Небольшого роста, одетый с недешевой простотой Нефёдов, постарел, но говорил так же вкрадчиво и слащаво. Он предложил главному редактору материал об академике Чаеве. Сообщил, что он бы не хотел портить безупречную репутацию члена генеральской семьи, но если они не договорятся, материал не залежится. Кожа на голове Владимира Дмитриевича побагровела. Его первым порывом было выгнать негодяя вон, но Орловский попросил время ознакомиться с документами.

В письменах не было ничего крамольного: разведчик делал то, что ему было положено делать – служил своей стране. К тому времени разоблачениями было никого не удивить. Но сразу отделить правду ото лжи было не просто.

Орловский вызвал зама, соратника и опытного человека, отдал документы и распорядился срочно подготовить материал в печать. А сам улетел в командировку и пропадал том, когда материал появился в номере. Следом случилось то, что Орловский не ожидал – у жены случился инсульт.

Дома Вера сквозь зубы прошипела:

– Ненавижу! – и, хлопнув дверью, ушла.

В больнице он долго беседовал с врачами, расспрашивал и узнавал: оттягивал встречу с женой. А потом