жили, что ни граммушки не было. Лепешки делали из крахмала, когда давили мороженую (прошлогоднюю, оставшуюся на полях. — А. Г.) картошку, сушили траву и добавляли кое-какие зернышки. Придешь молоть в жернова, вот и шкрабаешь… Или осоту натюкаем мелко, напарим — и едим, а если со жмыхом, то и совсем хорошо. А что тиф пошел, как косой косил.

10. Расстреляли за ягоды

До войны я с хозяином жила в Бобоедовке. Перед самой войной только поставили пятистеночку. Всего в деревне было двадцать два двора, все хорошие. Летом сорок первого года ржи уродилось, господи помилуй сколько!

Сначала наши русские приказали уходить за лес, а у меня ребят четверо. Ну, что ж, все ж идут! За лесом пожили недолго, как пришли немцы. Часто туда боялись приходить: лес кругом, партизаны. Те жители, за лесом, говорят, чтоб мы назад шли: все равно немцы кругом, голод везде.

Вернулись мы в Бобоедовку, а там три дома, и то обгоревши. Что ж делать, жить-то надо! Ягоды собираем, кислицу, крапиву в щи кладем.

Вот Жигуниха Вольга с горя совсем рехнулась. Батьку убили, мужик на фронте, есть нечего. Думает: «Насобираю ягод, обменяю с мальцом у немцев, с ним же не убьют». К вечерку и пошли к немцам с мальчишкой. А их паразиты и расстреляли. Отвели в сторонку от своих и убили. И приговаривали: «Вот вам хлеб! Вот вам хлеб!»

Старуха Вольгина с ума сходит, плачет, а они и не пришли.

11. Про немецкий детский сад

В Брёхове собрали всех ребятишек-сирот и заперли в амбар. Приставили охранников, подходить не давали. Ребятишки были по два — по три годика, по двенадцать лет. Всех тридцать было.

И-и-и как теляты… Страшно вспомнить. Зимой было. Немцев-то стали гнать наши. Они ребятёшек оставили. Заперли на замок и оставили. Сынок мой пришел к разу. Немцев гнал с армией, отпустили домой — побывать. Пришел седьмого марта. Принес буханочку хлебца. Слышит, в амбаре пищат… «Мать, кто ж там?» — «Батюшки! Сынок, там дети!»

Миленькая моя! Ведь как было: когда уходили немцы, нам был день назначен, казнить нас. Которые подельнее — угнаны в Германию. А нас казнить. А в тот день, когда казнить нас, пришли наши. Миленька моя! Как было: свой кровный валяется. По нему ходили, растаптывали. Ходили, ползали, не знали: сейчас иду, а сейчас и ковырнусь. Не ужахались, потому что каждый этого дожидался.

Пошел мой сынок к амбару. А там мальчик валяется у двери. Когда он вошел туда, бросились к нему, которые ползком — кто как, стали ноги целовать: «Дяденька, откуда ты взялся?» Облепили его, ижно он насилу оттуда вышел. Разделил буханочку на тридцать человек. Так поверишь, один мальчик с братом разделил кусочек: «А это, — говорит, — уберем, вдруг помирать придется…»

Тут привезли им хлебца, сахарцу. Приставили няньку. Надо их вымыть. Пошли женщины в кусты, где бой шел, набрали тряпок, принесли, нашили, вот и вымыли деточек. Дён пять их обихаживали, потом отправили в город.

12. В Долине смерти

В нашей местности шли самые бои. У нас в деревне часто сходились на штыковые. Мы сами это видели не раз. Вот отбиваться нашим нечем, потому что немцы окружили, стиснули. И раненых полная деревня. Ждут, а подкрепления нет, ну и — бросаются! Глядят, где немцев погуще, тут и давай! И немцев много у нас полегло! Ну, самые бои! У нас же и называется здесь — Долина смерти.

Это было в сорок втором году. Нас тогда немцы отбирали, но сначала — мужской пол. Не щадили: дети или мужчины взрослые — хватали всех, которые попадали. Вот один мальчик попал пяти лет, с деревни Батурино — ребенок. Мать пришла, плакала-плакала, взяла на руки, все равно у нее с рук сняли ребенка, унесли; и никто не знал, куда понесли этого ребенка. Потом ребенок семи лет, тоже мать держала — отняли. И много, много детей погубили!

К тому моменту наши еще не наступали, боя не было, но немцы знали, что наши придут. Вот когда уже видят, что им не в пору удержать, стали и женщин стрелять. Пожилых женщин тогда свели в овраг (овраг у нас там в Цыцыне есть). К речке лицом поставили и расстреливали всех поодиночке. Не то что из пулемета, а стреляли по одному, и валились они в речку.

У нас не блиндаж был, а как раньше, погреба колхозные были. В одном погребе сидел народ. Когда танк пошел на этот погреб, то люди выскочили: стали спасаться. Только выбежали женщины — глянули, а тут мужиков расстреливают.

Женщин-то этим танком не подавили: в этот момент наши сделали обстрел, те, которые уже пододвигались. Они хотели окружить Цыцыно, нашу деревню, но их стали обстреливать немецкие танки. Вот тогда-то все женщины и разбежались кто куда.

Прибежали к хатенке — у нас разбитая хата была, разбитые стенки. С Новой деревни тоже прибежали сюда спасаться, рассказали, что там расстреляли все население за партизан. В этот миг к нам подползли наши разведчики. И вот когда побывали разведчики в деревне, то наши стали сильно обстреливать. И немцам этот танк девать некуда: наши его заметили и как раз били в этот танк. Так они жителей под танк посадили. И еще додумались: стали танк загонять в нашу хату. В этой хате погреба не было — подполье Мы все под пол забрались, и в коридоре народ под полом. Не вылезали: только поднимется кто наверх, тут его убьют. Так вот они танк поставили в хату и начали стрелять. А наши ведь знают, что здесь все население спасается!

Дяденька, моей тетеньки муж, когда двор наш разбило, то он весь раненный вылез в овраг, а здесь недалеко наши разведчики были, его забрали. И вот дяденьку за километр снесли к Клемятино, где уже было к нашим близко. Но дяденька мой потерял сознание. Только успел сказать, что в этой хате спасается народ и что нас загоняют под танк. Тогда у наших сил (решимости. — А. Г.) не стало. Нашим команды не было, чтобы по населению стрелять. Если уж они по танкам будут бить, то все население уничтожат. И они никак не могли бить по нашей хате.

А потом немцам что сделалось? Они выгнали нас на улицу. Которые ранены были, этих побросали тут: в холодной хате оставили. А нас погнали в лес. Когда мы ушли, в этот момент зажгли нашу деревню. В лесу кругом были наши. Мы обрадовались, что прибежали к своим.