На льду Сэм, игравший в защите, описывал плавные круги, приподнимая то один, то другой конек. Он почти не отличался от других мальчишек — на всех на них была массивная защита; впрочем, голубая фуфайка облегала его теснее, а коньки казались маловаты, чтобы удерживать его массу. Казалось, что он вслушивается в вальс Шуберта, звучащий у него под шлемом, — миролюбивый и спокойный, как бык Фердинанд[14].

Сидевшие вокруг меня мамаши знали всех игроков по именам. И только когда они злорадно заголосили — вопли явно были направлены в адрес мальчишек в голубых фуфайках, — я поняла, что допустила ошибку. Я уселась с мамашами игроков противной стороны. Прямо во вражеском стане.

Тут я увидела, что несколькими рядами ниже сидит знакомая мама одного из наших игроков — Джинна, бухгалтерша. Моя коллега. Я присела с ней рядом на холодную скамейку, мы улыбнулись друг дружке. Ее сын стоял на воротах и на данный момент пропустил семь шайб.

— Коленями работай, Рональд! — крикнула ему Джинна.

Команда соперников пронеслась мимо Сэма, выполнявшего неспешный пируэт, и шайба, миновав Рональдовы колени, влетела в ворота — счет стал восемь — ноль. Период завершился. Повесив головы, игроки Сэмовой команды покинули лед, Сэм тащил за собой вратаря Рональда.

Джинна повернулась ко мне и ехидным тоном, который попыталась выдать за любезный, осведомилась:

— Сэм первый год занимается?

Я сказала, что отойду ненадолго, и направилась к буфетной стойке. Купила черствый пончик — вчерашние пончики всегда черствые, — и, когда я его дожевала, куртка была сплошь усыпана крошками. Мне нужна хоть одна подруга, подумала я. Мама, с которой я могу посидеть рядом, — не болельщица, а мама, которая пришла сюда ради своего ребенка, которой все равно, кто забьет больше шайб, — мама вроде меня.

Начался следующий период, я вернулась на трибуну и встала в конце ряда. На другой стороне я увидела Джона, который орал на весь стадион: «Следи за шайбой, Сэм!» Рядом с Джоном стояла женщина, очень похожая на соцработницу. Но мой мозг почему-то отказывался признавать, что это она, соцработница, Айрин. Между ними угнездилась Дарси, в меховой шляпке и с муфтой. Меня они не видели.

Когда любовь твоя терпит крах, очень трудно признаться себе в том, что сама во всем виновата. Что могла бы вести себя иначе, быть терпимее, добрее, упорнее; похудеть килограмма на три. Или на все пять.

Одно утешение: возможно, и Джону приходят в голову те же самые мысли. Только очень уж быстро он нашел себе новую подругу, и сразу видно — все у них просто лучше некуда, так что нетрудно понять: ничего он такого не думает.

Я вдруг почувствовала, что за этот час на стадионе постарела на целый год, а может, и на два. Как будто время здесь двигалось стремительнее, все больше приближая меня к смерти. Может, то было отчаяние, или острое ощущение неприкаянности, а может, мне просто было больно смотреть, как мой сын публично демонстрирует свою полную неспортивность. Ведь, судя по всему, я тут была единственной, кому было наплевать на спорт.

Чтобы взбодриться, я стала думать про свою агентшу — про ее счастливый брак, успешную карьеру, изумительный кабинет со всеми этими подушками в словах. Напомнила себе, что когда-то, в большом городе, у меня были друзья и я умела дружить: дружбы наши основывались на общности интересов. Я попыталась вообразить себе хоть что-то здесь, в Онкведо, что было бы интересно и мне, и другим: еда, книги, секс. Может, пойти на кулинарные курсы? Нет, я взбунтуюсь против рецептов. Вступить в книжный клуб? Кто-то должен меня пригласить, а на это надежды мало. Кроме того, участнице книжного клуба полагается принимать у себя гостей. Принимать гостей я умела не лучше, чем ковать железо. Оставался секс. Точнее говоря, ничего не оставалось.

Игра скоро закончилась. Последний бросок сделал вратарь соперников. Шайба пролетела между пухлыми ногами Сэма, отскочила от Рональда — вышибалы шалых шайб — и влетела в ворота. Счет под конец был уже двузначным.

Пока Сэм переодевался, я пряталась в туалете, чтобы не встречаться с Джоном. Заставила себя думать о хорошем. Хорошо, что Сэм едет ко мне. Хорошо, что я не опоздала на игру, как это часто случалось раньше. Хорошо, что я испекла буханку его любимого хлеба с изюмом (спасибо электрической хлебопечке, уцелевшей с моей свадьбы), — дома накормлю его тостами с маслом, утешу, чтобы не переживал за этот дурацкий хоккей.

Я вымыла руки и поваландалась у раковины, читая название изготовителя на сантехнике. Похоже, вся сантехника была сделана в одном и том же городке в Иллинойсе. Я подумала, что этот городок должен быть немыслимо гигиеничным местом.

И все же я слишком рано вылезла из туалета: Сэм еще был в раздевалке, снимал свою громоздкую сбрую, а я сразу же наткнулась на Джона, по бокам от которого стояли Дарси и Айрин. Дарси грела руки в муфточке.

— А у нас теперь собака, — сообщила она, вытащила одну ладошку из муфты и погладила мех. — Лопает каждый день по два кило.

— Помесь мастифа и датского дога, — пояснил Джон. — Начальник Айрин их разводит.

Айрин улыбнулась мне своей хорошо поставленной соцработницкой улыбкой, подразумевающей следующее: «Если и ты себя любишь, ты тоже можешь завести собаку».

Сэм вышел из раздевалки, волоча за собой мешок с формой — здоровенный, как пакет для перевозки трупов. Я закинула мешок на плечо и одарила Айрин лучезарной ответной улыбкой:

— А как называется такая порода?

— Мой начальник сейчас регистрирует ее в реестре Американского клуба собаководов как «мастидога». У него уже есть свой сайт.

Я знала, что должна сказать нечто бодрое и восхищенное, вроде: «Как здорово, что ваш начальник — столь разносторонний социальный работник!» Но вместо этого я сказала: «Надеюсь, она не гадит в доме». Джон свирепо зыркнул на меня — как будто я всегда свожу светскую беседу к фекальной теме.

Нам хватило воспитания распрощаться. Мне хватило воспитания не стукнуть счастливую чету головами друг о дружку, как два кокосовых ореха. А потом я увезла детей — Сэма с его трупным мешком и Дарси в ее меховом наряде.

Пока мы ехали домой, я смотрела в зеркало заднего вида на своего чудного, крупного, мягкотелого сына. Кожа у него была молочно-белой. Волосы — мягкими и почти бесцветными. Белесые ресницы делали его похожим на перепуганного зайчонка. Он сидел грустный, притихший. Я заметила, как он вытянул руки и помял обивку на потолке машины.

— Я играл ужасно, — признался он.

— Правда? А мне показалось, что катаешься ты очень хорошо, — сказала я дипломатично.

— Барб, ты ничего не понимаешь.

Это было правдой. Я ничего не понимала в том, как устроен его мир. В отличие от тех времен, когда мы жили вместе. Если бы я заранее знала, чего лишусь, я бы, может, и поныне терпеливо выслушивала наставления, как правильно загружать посудомоечную машину.