– Да, – Ключарев улыбнулся. – Да-да, умный и верный друг. Как в кино.

– Это он себя называет умным?

– Мама!

– Я не собираюсь в ближайшие дни зазывать вас в гости, но все-таки вы будете иногда ко мне приходить, необязательно вечером, хотя бы в будние дни, хотя бы раз в месяц, да?.. А иногда (нечасто) я буду вам звонить. И спрашивать умного совета – можно?

– Звоните, – сказал Ключарев.

– Пусть звонит. Пусть. Однажды ее милый голосок напорется на меня – и тогда она свое получит.

– Мама! Как тебе не совестно! Почему ты обязательно думаешь, что ему звонит женщина?

– А почему я должна думать, что звонит мужчина?

Гости съехались. Они пришли – кто поодиночке, кто парами – с вином в портфелях и со всякими добрыми словами в душе. Жена Ключарева вела их к столу и усаживала, она всем улыбалась. Она уже не боялась нахлынувшего счастья, и ей уже не казалось, что боги разгневаются и что-то случится. Она уже привыкла.

Именно эту перемену Ключарев уловил на ее лице. И потому (а все вокруг шумно поздравляли его с удачей), когда дали сказать ему, он стал над женой подтрунивать.

– Удача – вещь хорошая, – сказал он, подняв высоко рюмку, – но быстрее всех привыкает к удаче тот, кто ее боится.

Он повел глазами в сторону жены. Все засмеялись.

– И молодец, что привыкает! – выкрикнул кто-то.

– Не спорю. Молодец… Но она уже привыкла, и теперь ей опять будет маловато. И теперь она опять будет хотеть новых удач – так устроен человек…

– Не буду, – сказала жена со смехом. – Не буду хотеть. Я их боюсь.

Все засмеялись. И закричали:

– Будешь! Будешь! Будешь хотеть новых удач!

И стали чокаться, когда Ключарев предложил тост, а тост звучал так: «За то, чтобы удачи были у всех!» Потом пили и ели, а в конце вечера жена Ключарева стала показывать фотографии, на которых был изображен Денис, делающий сложные упражнения. Фотографии пошли по рукам, это были действительно впечатляющие фотографии. Одна из них на века запечатлела Дениса на перекладине в момент наивысшего взлета. Сын застыл на вытянутых руках, нацелив вертикально в небо яркие ноги гимнаста. Упражнение называлось «солнце». Жена Ключарева показывала фотографии впервые. Раньше ей казалось, что, показывая такие фотографии, искушаешь судьбу.

Гости разъехались – гости были довольны хозяевами, а хозяева гостями. Теща и жена убирали посуду. Теща малость перепила и что-то напевала.

Ключарев с женой лежали в постели и потихоньку на сон грядущий говорили о всяких неважных вещах. Сначала зевнул он, потом зевнула она. Дети спали. Была ночь.

– Значит, уезжает? – спросил Ключарев про тещу.

И опять зевнул.

– Уже купила билет.

– Самолетом?

– Почему тебе всегда хочется, чтобы мама летела самолетом?

– М-м… Комфорт. Скорость.

Они помолчали. Потом Ключарев сказал – завтра он пойдет в библиотеку, возьмет заказанные книги и завтра же, пожалуй, заглянет к Алимушкину. Интересно, как он там поживает.

– Зайду к нему завтра. Проведаю.

Жена сказала:

– К Алимушкину можешь больше не ходить. Звонила подруга – он улетел на Мадагаскар.

– Уже улетел?

– Да.

– Когда?

– Она сказала, в десять часов утра. Она сказала, передай мужу, что Алимушкин уже улетел. И что его проводила мать.

Ключарев промолчал. Потом он вдруг захотел покурить и пошел на кухню, а жена уже спала.

Жена говорит однажды, что не худо бы обменяться – хорошо бы, а? – и вот уже Ткачев к этой мысли постепенно привыкает. Потому что, если тебе что-то говорят весело и по-доброму и внутри никаких таких шипов, ты обязательно захочешь к сказанному привыкнуть. Во всяком случае, сделаешь попытку.

– Хочу нашу двухкомнатную, – говорит жена, – поменять на трехкомнатную.

Она улыбается. Она продолжает:

– И чтоб обязательно комнаты были не смежные, как у нас, а раздельные.

– Это что – мечта?

– Пусть мечта… Как-никак надо думать о будущем: Машенька подрастает. А годы знаешь как бегут?

– Да… Машке четырнадцать.

– Четырнадцать или пятнадцать – разве дело в цифре?.. Она любит одна посидеть, закрывает свою дверь. Между прочим, собираюсь ей лифчик покупать.

– Дело серьезное.

– Ничего смешного тут нет.

– Я не смеюсь.

– Кроме того. Мы иногда сможем принимать людей по-человечески, то есть в комнате. А не на кухне.

Жена говорит убедительно, как и положено говорить жене. Причин, чтобы улучшить жилье, немало – и все они, в общем, понятны с полуслова. Еще больше, чем причин, оказывается следствий, этаких маленьких симпатичных, греющих сердце следствий, которые сами собой вытекают из улучшения быта. Потому что три комнаты – это три комнаты. И лучше эту мысль не выразить.

И вот Ткачев привыкает.

«Об-ме-нять-ся, – врастяжку повторяет он про себя, привыкая и к слову и к смыслу. – Обменяться… Пустячок, а ведь как волнует», – думает Ткачев. И это он уже осаживает себя, подсмеивается.

Но осадить не удается. Радость берет свое.

– Как тебе пришла славная такая идея? – спрашивает он жену. И смеется. И разглядывает ее внимательно.

И опять спрашивает:

– Послушай, как это тебя осенило?!

И даже позволяет себе незапланированно ее потискать. Так, между делом.

Жена сияет. Не от тисканья, конечно (это ее раздражает). А от похвалы, которая вырывается невольно и даже с недоумением, – стало быть, самой лучшей похвалы. Самой искренней.

Дело в том, что Ткачевы – и он и она (каждый на своей работе) – продвинулись, или, лучше сказать, переместились вверх. Они нешибко продвинулись, на ступеньку. Но все же. И денежки скапливались, хотя и медленно – жена хотела купить какую-то там хельгу, гонялась за ней, стерегла, но вдруг голос свыше ей шепнул: не надо хельгу, надо квартиру. Приплюсовать денежки, пока они в руках, к имеющейся двухкомнатной и обменяться на трехкомнатную. Какая мысль!

– Ты спишь? – спрашивает Ткачев жену.

– Нет.

Но она спит, он это слышит.

А он не спит. И лучше других, может быть, осознает он сейчас, что никакая это не мысль, а если мысль, то суетная и мелкая, не переменит она ни жизни, ни судьбы, – и тем не менее нервишки натягиваются. Вот и слева прижало, не продохнуть. Сердце покалывает, а ведь лет ему едва-едва сорок. Ткачев вздыхает… Но капель он, конечно, не принимает, и ничего не глотает, и вообще обходится без ночной возни. Жена даже не замечает. Спит.