Некоторые листья были целы, но странно блестели. Четкая блестящая полоса указывала на то, что ночью по листу прополз слизняк. Небрежные блестящие отметины были, вероятно, жидкой “медвяной падью” – прозрачными выделениями тлей, которые привлекают поедающих эту липкую жидкость насекомых и птиц. Отверстия и слизь были только началом. Один-единственный листок, беспечно трепещущий на ветру, может нести следы жизнедеятельности десятков типов.

– Вот еще кое-что, – произнес Эйзмен. Он неоднократно говорил это во время нашей прогулки. Всегда было еще кое-что. На сей раз – коричневая извилистая царапина на листе. “Эта мина личинки мухи”, – объявил Эйзмен. Он, должно быть, почувствовал, что для меня эта фраза содержала многоточие, и продолжил: “Муха отложила яйца, – он указал на начало царапины, – и теперь личинки живут между слоями эпидермиса и прогрызают их, по мере роста расширяя дорожку”.

У меня ум зашел за разум. Эту дорожку сделала молодая муха, которая росла настолько быстро, что след на листе успел стать шире за то время, которое она провела на нем.

Мины на листьях оставляют в основном ночные бабочки, жуки и мухи. Личинки, поглощая ткань листа, оставляют хорошо заметную дорожку. Всю свою личиночную жизнь они проводят на одном листе, а потом превращаются во взрослую особь. Многие мины видоспецифичны: самки некоторых видов всегда откладывают яйца в определенное место листа, например, у края или основания. Поэтому, посмотрев на начало мины, вы можете (если обладаете достаточными познаниями о насекомых) определить вид личинки, которая в ней живет. Тип дорожки также видоспецифичен. Некоторые насекомые оставляют извилистые дорожки, которые образуют загадочный узор на полотне листа. Другие мины располагаются вдоль прожилок. Третьи больше похожи на пятнышки, чем на дорожки. Сливаясь, они образуют крупные пятна лишенной окраски ткани. Мы видели волнообразно изогнутые мины и мины, которые проходили по периметру листа, будто дорожка для бега.

Однако самый большой успех у публики имеют не мины, а галлы. “Многие начинают увлекаться насекомыми именно из-за галлов”, – сказал с невозмутимым видом Эйзмен. Сначала мне было трудно в это поверить. Галл – это нарост на растении, опухоль, которую вызывают внедряющиеся в ткань растения живые существа. Небольшая шишка, складка или карман служат укрытием и нередко пищей для личинок комаров-звонцов, пилильщиков, ночных бабочек, тлей, ос и клещей (которые формально не относятся к насекомым). На мой взгляд, листья с галлами выглядят так, как будто поражены каким-нибудь ужасным заболеванием.

– Как растения выдерживают это? – спросила я Эйзмена. – Большая часть галлов выглядит опасной.

– Деревья спасает листопадность. Галлы – нечто вроде выработанного соглашения, которое ограничивает повреждения лишь одним участком. Он обеспечивает насекомых укрытием и пищей.

– Но дерево-то взамен ничего не получает.

– Оно получает меньше повреждений.

Галлы, как правило, не приносят серьезного вреда деревьям-хозяевам. Некоторые галлы почти красивы и имеют прелестные названия. Легко могу себе представить, что кто-нибудь мечтает найти колючий красный “ежовый” галл – или “шерстяной” галл, похожий на мягкий крапчатый помпон, цветком свисающий с дерева. В каждом из этих симпатичных галлов сидят личинки ос, живущих на дубе[9]. Если у вас в городе есть дубы, вы можете найти и галлы. Вернувшись в Нью-Йорк, я едва успела выйти из поезда, как наткнулась на дуб и тут же обнаружила на листе галл: зеленый, похожий на горошину.

Я задумалась об эстетике ос: их галлы были архитектурными шедеврами. Человека они, конечно, не очень вдохновляют, однако, по словам Эйзмена, есть теория, согласно которой они могут быть чем-то вроде источника вдохновения для деревьев. Эта теория предполагает, что галлы подвигли деревья на изобретение сочных фруктов, которые мы теперь рьяно культивируем, например персиков и слив. Если так, то фрукты – это просто разросшиеся в процессе эволюции галлы, появившиеся благодаря осам, которые откладывали яйца в цветки. Постепенно геном растения изменялся, и оно формировало галлы, становившиеся со временем все крупнее и питательнее.

Расположение галлов специфично: насекомые обычно выбирают для них определенное место, например среднюю жилку листа, его край или нижнюю сторону. Большая доля галлов помещается на листьях, но некоторые насекомые предпочитают ветки, мелкие побеги и даже цветки. Вскрыв галл, можно увидеть плотно упакованные спящие личинки – а можно просто определить вид насекомого по форме и расположению нароста.

Листья, на которых нет никаких знаков – ни отверстий, ни выделений – сами по себе знак. Они указывают на то, что дерево, возможно, родом не из этой местности. Хотя некоторые насекомые готовы жить где угодно, лишь бы там была пища, многие из них узкоспециализированны. Они могут рождаться, расти, питаться, размножаться и умирать только на одном растении. Один вид – или даже отдельное растение – может быть для них целой вселенной. На растениях, аборигенных для Северной Америки, живет целое сообщество насекомых, которые в ходе эволюции приспособились к жизни на этих растениях и вместе с ними. Однако неаборигенные растения – их называют инвазивными[10] – часто живут на новой территории настолько недолго, что еще не успели приобрести ни одного специализирующегося на них аборигенного насекомого. Инвазивным растениям, в отличие от аборигенных, не приходится тратить ресурсы на защитные химические вещества или стратегии; они могут направлять всю свою энергию на рост и размножение.

Чтобы понять, является ли растение аборигенным, достаточно проверить, живут ли на нем насекомые. Проходя мимо прекрасного норвежского [остролистного или платановидного] клена, я вдруг поняла, что “норвежский” – это не просто фигура речи. Дерево, которое я в Нью-Йорке привыкла видеть на каждом шагу, на самом деле иммигрант. Даже на логотипе Департамента озеленения Нью-Йорка изображен лист, похожий на лист остролистного клена (или кленолистного платана – еще одного неаборигенного вида). Деревья, мимо которых мы шли, были великолепны: каждый листок словно вылеплен вручную, отштампован и очищен. И все листья были без изъяна.

Эйзмен не проводил экскурсий по следам жизнедеятельности насекомых. Однако мне пришло в голову, что такие прогулки были бы востребованы. Людям кажется, что в городе живет не так много насекомых (не считая тараканов и постельных клопов), однако прогулка убедила меня в обратном. Когда Эйзмен перевернул камень и перекатил бревно носком ноги, из-под них высыпали блестящие темные насекомые, устремившиеся в кучку опавших листьев. В некотором смысле, предположил Эйзмен, наши города не так уж неестественны, поскольку они представляют собой концентрированную природу. Во время путешествия по стране он обнаружил, что стоянки у шоссе – это настоящие золотые жилы для поиска насекомых: “Мне даже кажется, что в подобных местах, где природы совсем немного, жизнь становится концентрированной”. Въехав в Техас, они нашли на парковке техасского муравья-листореза. Потом доехали до национального парка и там “почти ничего не увидели”. Концентрация насекомых была там другой, а, может быть, метод исследования был избран не самый подходящий: они просто гуляли, ожидая, пока кто-нибудь выскочит навстречу, вместо того чтобы заглядывать, как на парковке, в каждую щель.