– Угадал, – отвечает Хабанера. – И что, ты можешь так сделать?

– Обижаешь, amigo, – веселится Пальяныч. – Я все могу. Еще раз тебе говорю: я просто первоклассный сисадмин. Я супер. Я исполню любое твое желание.

Хабанера дивится сама себе. Она не волнуется никогда в жизни или почти никогда, а тут холодом прилегло к животу, и черные волоски на руках встали дыбом, тяжелые волосы качаются около сережек.

– Ну, так что, подрубать тебя к розетке сейчас или погодим? – распоряжается Пальяныч.

– Сейчас, – сводит брови Хабанера.

– Ну, тогда пошли.

– Хорошо тут у вас, – Пальяныч зачищает контакты. – Вышку в окно видно.

– Ага, и мост, – брякает один из Хабанериных подчиненных, которого зовут Васька Баклан.

– Мда, – повторяет Пальяныч, – точно, вышку и мост. А вы знаете, в чем фишка с вышкой и мостом?

– В чем? – неожиданно спрашивает Дашка-переводчица.

– А в том, – отвечает Пальяныч, ловко просовывая провода в дырки, – что мост-не мост, а гора с дырой. Понимаешь теперь?

– Теперь понимаю, – Дашка краснеет.

(Прыскают и переглядываются.)

– Ни хрена вы не понимаете, – возражает Пальяныч, продолжая работать руками. – Гора с дырой – это рамка. А два берега – это будущее и прошлое. А теперь загадка: на каком берегу вышка, на том или на этом?

– Стоп, а где мы? – интересуется Васька Баклан.

– Вообще-то мы плывем по реке, но нам кажется, что мы едем через мост.

Дашка-переводчица взвизгивает от удовольствия. Хабанера с трудом давит в себе желание замочить ее немедленно.

– Ну вот, Хабанера, можешь подключаться. Долго ли умеючи.

– А что это такое вообще? – спрашивает кто-то.

– А это, – объясняет Пальяныч, – наша Хабанера будет теперь питаться энергией от розетки.

– А-а, – веселятся подчиненные. – А на сколько вольт?.. А трансформатор?..

Хабанера смотрит на Пальяныча и вдруг чувствует, как исподволь, понемногу, внутри поднимается возбуждение, перерастающее в невыносимую сладость. Как будто и впрямь раскаленная электрическим током спица втыкается в нее: пузырьки стремительно разбегаются по телу, сводит, трясет…

Она крутит головой, но стажеры и сотрудники поглощены работой. Только Пальяныч смотрит на нее. Глаза у него молодые, насмешливые.

На следующий день они обедают вместе. Пальяныч лезет вон из кожи. Два куска мягкого лаваша, два пучка укропа, два шмата прозрачной, как стеклышко, ветчины и два бокала вина. Они сидят в полутемном грузинском кафе. Хозяин, не только грузин, но и негр, зажег между ними свечку. Глаза у Пальяныча зеленые и бесцеремонные; на стуле он сидит развалясь, а голос у него смешной: то сваливается в хриплый бас, то неожиданно взвизгивает, как дверь. Мало-помалу эти резкие модуляции начинают нравиться Хабанере.

– Ладно, про наркотики я понял… Табак куришь, вино, вижу, пьешь. А еще, душа моя, какие у тебя есть вредные привычки? Валяй, рассказывай!

– Никаких.

– Это комплексы, amigo.

– Тебя это напрягает?

– Нет.

– Ну и правильно. Знаешь, люди очень часто слишком много думают о том, что думают о них. Это от зажатости. Люди боятся быть собой. Добродетель утомительно однообразна, – говорит Пальяныч. – Вся фишка – в грехах.

Хабанера молчит. Это известный спор Лютера с Эразмом Роттердамским. Или Фомы Аквинского с Пьером Абеляром. Абеляр отбеливал и горячился. Аквинский был черен и свеж, как его ряса.

– Один мой приятель, – говорит Пальяныч, поддергивая бровь к вмятине, – снимал рекламу кофе, но фотоаппарат не улавливал пар, который должен был виться из чашки. Тогда фотограф положил за чашкой раскуренную беломорину. Эта реклама висела по всему городу. Потребители видели подсвеченный плакат и прямо из машины вдыхали ароматный дым. Им хватало. А ты что думаешь о потребительском обществе?

Хабанера что-то отвечает.

По дороге назад – в компьютерный магазин. Там мышей как на овощебазе или в амбаре, даже больше. Мыши с тремя кнопками и с двумя, с колесиками, мышиные шарики и мышиные коврики, мышиные провода, мышиные разъемы и переходники. Пальяныч выбрал маленькую кругленькую мышь салатного цвета, ухватистую и шершавую, и протянул ее Хабанере.

– Чувствуешь, какая она эротичная?

Дай нащупать изгиб твоего зеленого мышиного тельца. Глухо кликают плавные кнопки. Нежный скромный шарик. Как приятно его гладить. Удивительная мышь, зеленая непуганая мышь.

Выжженный двор вздыхает по временам с шелестом. Листья, полусухие, полусладкие, трепещут на непрочных черенках. Кирпичи и пни.

– May be coffee?

Круть на стуле, и стул истошно взвизгивает. Она встает и идет за ним. Минуты у Хабанеры стоят дорого. Обычно она их зря не тратит. Но вот: круть на стуле и без лишних слов идет пить кофе.

А может быть, не кофе.

А может, и не пить.

Мужики никогда не смотрят на Хабанеру, когда она идет с Пальянычем пить кофе: у них с Хабанерой мужская солидарность. А вот Дашка-переводчица оборачивается на них каждый раз, да еще и вздрагивает, как нервная. Вот и сейчас Дашка вздрагивает – что уставилась? – убила бы, думает Хабанера.

Дверь прикрыта, они в коридоре. Сначала – покурить.

– Осторожно, там кто-то идет.

– Хрен с ними, – роняет Пальяныч еле слышно.

Он тушит окурок о стену: руки у него подрагивают.

– Пошли к тебе, – говорит Хабанера нетерпеливо.

Еще одна дверь, на потолке гирлянды проводов, за окнами выжженный двор и июль. Каморка узенькая, да еще во всю длину стол и два компьютера, да еще стопки бумаг и полки. Больше ничего не видно. Не видно, что сверху провода качаются от сквозняка. Тянет и по полу – но там жарче и жарче. Солнце в окно. Покачивает головой, наклоняясь. Облизывает губы. Хабанера, сама захваченная, делает захват взаимным. Не слышно, что за дверью чей-то смех. Окно выходит во двор, оно – в углу, а рядом – другое окно, там курилка. Там тоже ходят и говорят. Двое не слышат.

– Почему… ты… не закрываешь глаза… когда… – шепчет Пальяныч.

– Хочешь, буду закрывать, – шелестит Хабанера.

Дверь от сквозняка прихлопывает, а может, это кто-то ломится, стучится? Безумие наполняет их по край, выше края, пузырями, ласковое и легкое, как вздох. Им хорошо до тошноты. Хабанера приглушенно вскрикивает, потому что наслаждение все длится и длится, – то, что обычно бывает одним ярким всплеском, в этот раз продолжается, кривится, орет, вопит жирной, долгой-долгой, желтой чертой.

Отлив. Откат. Секундная стрелка тянется за следующей минутой. Волосы у него всклокочены, брови поддернуты, он медленно-медленно дышит, как будто боится сдуть, и улыбается. Навис над ней кудрями и бородой, руками когтистыми и ногами волосатыми в пол, дышит с перерывами, впадина в черепе отливает синевою. Снаружи шум, стук дверей. Запах от него одуряющий, лицо разъехалось напополам, волосы в пыли – в тени, за ним бумаги, расхристанный. Хабанера лежит на полу, прикрыв глаза и закинув голову. В размягченном теле как будто не осталось ни одной косточки.