Да, у Эмеренц, несмотря на немолодые уже годы, все возможности были… Но она лишь ироническими замечаниями удостаивала исторические перемены, прямо в лицо заявляя агитаторам: нечего мне тут расписывать, в церковь бы шли проповеди свои читать. Ее вон ребенком кухарничать поставили, не спрашивая, управится или нет; с тринадцати лет в Пеште уже в прислугах и с тех пор трудом своих рук живет, а не языком чешет, как некоторые. У нее делать им нечего, могут отправляться, откуда пришли; некогда ей весь этот вздор выслушивать.

Поистине только чудом не загребли ее в те лихие времена: в презрении, которое она изливала на все и вся, мог почудиться оттенок весьма предосудительный. Агитаторы, наверно, самые мучительные часы своей жизни переживали, когда она развивала перед ними свои государственно-правовые теории. Хорти[38], Гитлер, Ракоши или Карой Четвертый[39] – все это были для нее одного плана имена. Всё – нечто отвлеченно-единообразное, находящееся где-то наверху и в любой день и час могущее распорядиться кем и чем угодно. Кто бы ни стоял там, наверху, с каким бы знаком, отрицательным или положительным, ни правил, хотя бы и в ее, Эмеренц, интересах, – все были равно далеко и все одинаково угнетали. Мир подразделялся для нее на подметал и тех, кто ими командует; а с этих последних все станется, под каким флагом, с какими лозунгами они бы национальные праздники ни отмечали. Никакие силы ее не поколебали бы в этом убеждении, и агитаторы отступались от нее в полном смятении.

Эмеренц была неотразима и неприступна. С такой не сойдешься, ни сблизишься, даже просто не поболтаешь: ум подкупающе ясный и предательски-коварный; прямота отважная, но и дерзкая до заносчивости. Никто, даже принимая ее нелепый способ делить и оценивать людей по принципу подметания – не-подметания, не мог ей втолковать, что теперь она легко сама может вступить в ранг командующих; соблазнить ее такой возможностью. Последним ее козырем, пускавшимся в ход, если уж ничего другого не оставалось, было прикинуться этакой старушкой Божьей, чьи взоры взыскуют благ небесных, а не земных. Поздно, мол, думать о мирских соблазнах…

– Да почему же поздно, дорогая тетушка Середаш, – с оживающей вновь надеждой усердствовала какая-нибудь юная агитаторша, – ничего не поздно! Вы крестьянского происхождения, все пути перед вами открыты, учиться пойдете. Вот пришлем к вам кого-нибудь объяснить, помочь выбрать, направить, куда нужно. С вашими незаурядными способностями вы, право же, быстро все наверстаете! Окончите – образование получите.

Образование?.. Этой искры только не хватало, чтобы снова воспламенить красноречие Эмеренц. Ибо насколько незауряден был ее ум, настолько же велико отвращение к печатному слову, о чем она тотчас и сообщала со всем ораторским пылом. Оратором была она непревзойденным, прирожденным.

Читать Эмеренц почти не читала, писала с трудом, с большим напряжением. Из всех арифметических действий лишь два удержались у нее в памяти: сложение и вычитание; однако в остальном голова была у нее отличная, настоящий компьютер, хотя работавший в одном направлении. О чем ни услышит – по радио или по телевизору из открытых окон – все опровергает. Скажут хорошее – тотчас перетолкует в дурную сторону. Плохое же, наоборот, похвалит. Понятия не имея, где та часть света, о которой шла речь, в точности перескажет мне услышанное в последних известиях, безошибочно повторяя все венгерские и иностранные фамилии – но обязательно с комментариями.

– Все – «за мир». Вы им верите? Я – нет. Потому что кому же тогда воевать? Под каким соусом грабить и убивать друг друга?.. Никогда мирно не жили – и вдруг взяли да помирились?..

Сколько крови перепортила она активисткам, приглашавшим ее на собрания, пытавшимся сломить это ее враждебное безучастие! В совете, домовом комитете иначе, как на Божье наказание, на нее уже и не смотрели; даже пастор был с ними в этом совершенно солидарен. Дескать, сущий дух отрицания, Мефистофель в юбке. Как-то я сказала ей: не отталкивай она сама от себя свое счастье, быть бы ей нашим первым женщиной-послом или премьер-министром, не меньше. Ум у нее, во всяком случае, поистине государственный, любому министру под стать.

– Ну, – сказала Эмеренц, – не знаю уж, что там послы делают да министры, только мне и склепа моего довольно. Так что оставьте меня лучше в покое, не учите; я и так уже ученая. Пускай с государством в эти игры играют, кому от него чего-то нужно. Сами же говорите: сколько угодно возможностей. А мне никого и ничего не нужно, поймите же наконец.

Ей до государства и правда дела не было, не собиралась она втираться в ряды обер-подметал, не догадываясь, что вечный ее негативизм – уже политическая позиция. Строптивость эта при Хорти не просто лишь забавляла ее тогдашних работодателей. Сын брата Йожи рассказывал, что пришлось ей и отсидеть несколько дней за какое-то «подстрекательство». Чего она только в самом деле ни несла, принимаясь ораторствовать – и не заботясь, при ком и о чем: хоть вон беги. Так и поступали слушатели ее комментариев – например, по поводу Лайки и Гагарина. Сначала, когда радио передавало пульс Лайки, она вознегодовала: вот, мол, мучают животное, придумав потом себе в утешение, что все это чистейшее надувательство: приспособили часы, они и тикают. Какая же это мало-мальски сообразительная собака даст себя в шар или во что там запихнуть да по небу катать! Гагарину же напророчила, что добром не кончит: нельзя, мол, идти на такое. Бог, он до просьб наших редко снисходит, но уж не упустит наказать. Вот же сама она дает нахлобучку, если цветы ее потопчут, а он почему должен терпеть вторгающихся к нему, болтающихся среди небесных тел?.. Не для того они там, непорядок это! И когда вместе со всем потрясенным миром мы переживали гибель Гагарина, даже безнадежно глупая Адель ушла, не стала слушать Эмеренц, которая, размахивая руками, доказывала: ага, я же говорила, не потерпит Бог вмешательства в его компетенцию. Не такими словами, но в таком смысле. Единственный, наверно, человек на земле, у кого не пробудила сожалений закатившаяся звезда молодого космонавта. Не то чтобы Эмеренц больше жалела Кеннеди или Мартина Лютера Кинга. Она без пристрастия и участия следила за событиями обоих полушарий. И в Америке, дескать, свои подметалы есть – и те, кто ими командуют. Кеннеди тоже был такой командир; а уж негр, который не в цирке выступает, а повсюду разъезжает да речи держит, – и подавно. А что погиб – так ведь все когда-нибудь помрем, не лить же ежечасно слезы из-за этого.

Позже, встречаясь у могилы Эмеренц с сыном брата Йожи, мы часто говорили об этом ее непреклонном убеждении. Молодой человек только руками разводил: слишком, по его мнению, поздно подоспела для нее мирная пора; вот его отец – тот здраво рассуждал. И тяжелые времена не забывал, и новые оценил: мыслил прогрессивно. Тетушка же все только отрицала. Заметили, наверно, какое странное – беспредметное – было это ее отрицание, ожесточение?.. Против всех! От Франца-Иосифа[40] до кого угодно, кто хоть как-то на судьбы страны влиял, даже положительно.