— Так воцарился мир. «И рыба-Молот рыбу-Меч перековала на орала»… — я обращался к Зюке, я хотел веселить ее, но захохотал Коляня, и было очевидно, что смысл шутки ему ведом.

— Для начала — аперитивчик? — Коляня подкатил к обеденному столу многоэтажное сооружение, уставленное многоцветьем бутылок. — «Узо»? «Уникум»? Рекомендую «Уникум». Я верен привязанностям — «Уникум» предпочитаю всегда, — и налил в мою рюмку тягучую темно-коричневую жидкость, изъяв эту рюмку из парадного строя сосудов перед моим прибором. И, точно спохватившись, заохал: — Это же надо! Ты — в Афинах! А я уж думал, никогда ваша знаменитая светлость не доберется до нашего захолустья. Что делать: Балканы, задворки Европы.

Нет, это положительно был другой, неузнаваемый Коляня. Он изменился весь, даже некогда светло-рыжие кудрявые вихры теперь сильно потемнели и облепляли Колянин череп завитками, будто ему на голову вылили банку клубничного варенья, и, стекая неровными потеками на лоб, густая жижа дыбилась на щеках ягодами-кудряшками бакенбардов.

Но тут он, сев, подмигнул вялкинским Коляниным глазом:

— Со свиданьицем! — Мы чокнулись. — Ничего живем? Как находишь?

— Неплохо, — согласился я.

— А это, между прочим, моя хозяйка всю роскошь своими руками оборудовала, — Коляня гордо откинулся на спинку стула. Ага, значит, не только вкус хозяйкин реализован, но и физические усилия. Вся вложилась.

Но я все-таки спросил с недоверием:

— В каком смысле — своими руками?

— В каком-каком, в таком. Видел в гостиной белую мебелюху? Сама обила, материал купила и обила. И стенки сама покрасила. Вот только наш рыбприемник, — кивок головой в сторону аквариума, — я стеклил. Нам смета на ремонт не подошла по срокам, она и говорит: «Что ж, в грязи сидеть, ждать, да?» И стулики эти, между прочим, сама — морилкой, лаком. Они нам знаешь какие достались?

В этом монологе вдруг засквозило-забрезжило что-то от прежнего Коляни, и в лексике: «мебелюха», «рыбприемник», и в наивной гордости за сделанное своими руками. Но он тут же подобрался:

— Стулья ручной работы, не массовка.

Стол был окружен почтительной стражей стилизованных под старину стульев с высокими спинками. Я сидел во главе стола, спиной к аквариуму, и мне казалось, что, несмотря на дубовую ограду спинки, я все время чувствую спиной касание рыбьих тел.

— А ведь это не норма, — пояснил Коляня. — Некоторые за границей как живут? Четыре человека — четыре вилки-ложки. Придет кто — бегут к соседям одалживать. А у самих по углам боксы с посудой, сервизами ждут, пока на Родину вернутся. Так по пять-семь лет с нераспечатанными боксами и живут. Я это презираю. Понял-нет?

«Вот он уже и коробку только «боксом» именует…»

Как в плохой драматургии, в дверь тут же позвонили, Зюка пошла открыть, и в передней зашелестел женский голосок:

— Гражинчик, здравствуй! Можно к тебе? Я у тебя вилками разживусь, ладно? А то, понимаешь, Вадюшкин друг из Союза приехал. Он вообще-то с тургруппой, их вообще-то кормят, Вадик говорит: «Кормить не обязательно», но, понимаешь, неудобно — пусть по рюмке «Узовки» выпьют, — она панибратски обошлась с «Узо» — патриархальным именем греческого анисового нектара. — А у вас кто-то есть? Местный или из Союза?

— Наш друг, — сказала Зюка, — пошли на кухню, дам вилки.

Однако гостья прямо на кухню не проследовала, а воткнула в щель двери столовой свою мордочку дрессированного лисенка.

— Здравствуйте, ой, у вас обед! Не буду мешать, — в подтверждение этого своего намерения лисенок сделал попытку проникнуть в комнату, но, видимо, был утащен Зюкой на кухню.

— Ну типажи! — крякнул Коляня. — Ты думаешь, ей одни вилки нужны? Интересно, кто это у нас. Тоже, знаешь, проблема: жены специалистов. Не работают, и прямо заводятся бабы от безделья. Вот и перемывают, у кого что, у кого как. Тоска. Понял-нет? — Коляня швырнул в рот маслину и, удовлетворенно обсосав косточку, бережно сплюнул ее в ладонь. — А ведь все условия для культурного роста. Возьми мою Гражину: язык выучила, научную работу готовит. Нет, в этом отношении она молодец. («А в прочих? Как она в прочих отношениях? А, Коляня? Т-в-о-я Гражина? А?») Вот эти бабы и сидят по пять лет на боксах с посудой.

Я плотнее прижался к спинке стула, я пытался вслушаться в немое движение рыб за моим затылком, я молился, чтобы вернулась Зюка, я не мог быть с Коляней один на один: внутри меня разладился многокнопочный пульт, который обычно настраивал меня на волну собеседника. Все кнопки отказали. Но Коляня в этом и не нуждался, он сам был завершен и монолитен.

Вернулась Зюка, но Коляня не разрушил монолога:

— У меня — другое. У меня девиз: «Жить как люди, даже вдали от Родины». И хозяйка моя со мной солидарна. Верно, хозяйка? — поворот головы к Зюке. Она не ответила.

— А как иначе? — не заметил этого Коляня. — Человек должен оставаться человеком в любой обстановке. И если обстановка к тому же дает возможность? Что же из-за жмотства какого-то лишать себя необходимого! Я лично презираю эту мелочность, каждую драхму на кофточки-ботинки переводить. Не жаться. Путешествовать. Развлекаться. Жить в культурном антураже. — «Боже мой, и антураж знает!» — Когда советский специалист живет хуже, чем какой-нибудь швед заштатный, — это унизительно. Понял-нет? Хотя вообще-то у тех же шведов оплата труда здесь совершенно другая, им, гадам, знаешь сколько платят? — и, вытащив из нагрудного кармана рубашки блокнот в крокодиловой обложке, Коляня начал на цифрах объяснять мне сравнительный бюджет шведского и советского специалиста. — Хотя я с нашей финансовой линией согласен: государство должно держать режим в расходовании валюты. — И, точно отказывая какому-то неведомому просителю в непозволительном расточительстве, хлопнул крокодиловыми крыльями записной книжки. И тут же: — У греков знаешь как?

— У греков величественно, антично и вдохновенно, — я нагло оборвал Колянину речь, я должен был увести Зюку в категории иных общений. — У греков на ресторанном меню начертано «Каталог», а транспорт именуется «метафорой». О, как прекрасно перемещаться по миру посредством метафор! А? Ты седлаешь сказуемое и нахлестываешь его глаголом! А?

Я был поощрен прямым зеленым взглядом, в глубине которого прочел: «Это наш с тобой язык». И я воодушевился:

— Меня встречает гостиничный портье по имени Агамемнон, а мою комнату убирает горничная, которую зовут Электра. И я должен быть начеку: меня ждет ее еврипидовская месть, если я подумаю посягнуть на достоинство Агамемнона!

— Ну что ж, ты тоже античен, — сказала Зюка, — ты Палада.

— Я через одно «л». Для величия и вечности мне не хватает одного «л».

Коляня вдруг вставил:

— Армяне тоже любят всякие имена придумывать.

Да, конечно. Коляня очень кстати напомнил об армянских именах. Несколько лет назад я снимал в Армении. Действительно, Офелии, Гамлеты, Лаэрты и Нельсоны буквально кишмя кишели в проходных заводов и за магазинными прилавками. В далеком горном селении я искал бригадира Бабаяна. Чтоб позвать его, все село заголосило: «Шеко! Шеко!» Мой переводчик объяснил: «Шеко — это не имя. Кличка. «Шек» по-армянски «рыжий». Значит, «Рыжик». Пришел Шеко. Весь с ног до головы заросший чернейшими волосами. Я изумился. А председатель колхоза мирно махнул рукой: «Шеко — это сокращенно. Шекспир его зовут».