— Почему жертвы? — Роман не замечал, как поднялся его голос. — Быть с человеком, которого любишь — это жертва? Скажи мне, разве это может быть жертвой? Все остальное не имеет значения, о чем мы вообще говорим!

— Рома, ты просто хочешь, чтобы все было просто и легко, но это невозможно, и ты сам это знаешь, — Марина все еще говорила спокойно, хоть и немного эмоциональней.

— Нет, это не так. На счет этого я никогда с тобой не соглашусь. Ты просто не хочешь, тебе устраивает жить так, поэтому, Марина, ты и говоришь мне все эти вещи.

— Будет лучше, если мы оставим все на своих местах. Для всех будет лучше.

Все сомнения и тревоги Романа сложились в приступ гнева, который закрыл его глаза в тот момент. Роман забыл, о чем и с кем говорил, он был зол на все подряд, потому что его планы в сотый раз рушились у него на глазах.

— Лучше? Ты серьезно? Откуда тебе знать, что будет лучше? Ты думаешь, что знаешь все на свете? — его голос все поднимался. — Ты говоришь о том, что будет лучше для тебя, только для тебя одной, потому что ты не хочешь того, что я тебе предлагаю. Для всех будет лучше! Как бы не так. Очередные красивые слова, просто слова! Я знаю, что было бы лучше для меня! Это быть с тобой, всегда. Скажи напрямую, что это «всегда» тебя не устраивает, зачем все сложности?

Роман дышал в три раза чаще, чем обычно, он был готов разбить стену кулаком или кулак свой в кровавое месиво. А Марина все стояла у окошка и смотрела на него непреклонно, она даже сейчас оставалась спокойной.

— Я, пожалуй, пойду подышу свежим воздухом, — рявкнул Роман и, схватив пиджак с дивана, двинулся к двери.

На улице в темноте вечера было куда комфортнее, чем с ней при свете. Вот шум машин, которые спешат по своим незначительным делам, вот аромат вечера, холодный и недосягаемый. Роман шел по улицам, наполненных искусственными фонарными солнцами, с надеждой скрыться в более темных переулках. Ему не хотелось ровным счетом ничего. Внутри все перекрутилось тысячу раз, и не было уже ни злости, ни тревог, только чувство абсурда.

Когда Роман так уходил, он никогда не возвращался. Он не был от природы спокойным человеком, возможно, в нем было хорошо развито терпение, даже скорее не развито, а натренировано. Только вот если терпение заканчивалось, вся его своенравная и вспыльчивая натура выбиралась наружу. Раньше, когда что-то шло не по его плану, а так с женщинами бывает довольно часто, Роман просто уходил, как сейчас. Вернуться — значит поддаться, проиграть в противоборстве двух мнений, двух разумов, двух сердец. Роману было легче оставлять все, как есть, он уходил и даже маленькой идеи вернуться у него еще ни разу не возникло.

Он нашел себе темные улочки, и шел, не разбирая дороги. Их разговор не прокручивался в голове, не было уже никакой обиды, просто чувство непонимания, настолько непреодолимого, что лучше бы взять и остаться здесь, не изменять принципам и забыть, как прийти к ней вновь. Только этот случай был не обычным, все было совершенно иначе.

Роман давно не управлял собой, он не мог решать, не мог думать, вся его воля принадлежала другому человеку. Если бы Марина сама выталкивала его из номера, если бы оскорбляла или унижала его, он снова и снова приползал бы к ней на коленях и просил о прощении. Ничто, из всех возможных поступков, которые она могла совершить и слов, которыми могла убить, не смогли бы заставить Романа любить ее меньше. Он принадлежал ей весь целиком, с его гордостью, со вспыльчивым характером, до последней мысли. Он любил ее, как собака любит хозяина, даже если хозяин выдворяет ее на улицу в ливень или вмажет сапогом, просто потому что под ноги попалась. И он, как та, преданная собака, все так же любил бы ее, несмотря ни на что приползал бы к ее ногам. Да, он подарил ей власть над собой и сам надел ошейник.

Роман долго не мог решиться зайти, но его и так не было достаточно долго. В сотый раз наступив своей мнимой гордости на горло, он прошел по коридору в гостиную. Марина стояла у того же окна в том же положении, в котором он ее оставил. Казалось за все время, она не сдвинулась ни на миллиметр. Ее спина так же прислонялась к стене, рука лежала на подоконнике, голова склонилась вбок, а глаза направлялись в пустоту, и эта пустота заполняла их до краев.

Роман подошел ближе с восхитительным букетом белых цветов, а кроме того, со взглядом той самой побитой собаки, которая искала пощады и прощения, хотя сама не до конца понимала, за что получила.

— Прости меня, пожалуйста, прости, — Роман был бессилен перед пустотой в любимых глазах и опустился на колени. Его букет лежал на полу у ее ног, а сам Роман уже и не надеялся на пощаду, — Я не должен был говорить с тобой в таком тоне, не должен был говорить многое из того, что все же сказал. Марина, я не знаю, что сказать еще. Просто я — идиот, прости.

Марина внезапно оказалась на полу, она просто села, и ее голова опустилась на его плечо. И снова тепло ее тела сводила Романа с ума, он обнял ее спину и не верил своему счастью, что снова мог обнимать ее.

— Рома, все в порядке, — и голос ее был как раньше, такой же тихий и приятный.

— Я знаю, что нет, но я все исправлю. Я так люблю тебя…

— Я хочу тебе что-то показать.

Роман чувствовал, как ее голова отстранилась, а рука наоборот сплела их пальцы. Марина встала, Роман встал вслед за ней. Он был готов пойти с ней даже в пекло ада, но Марина повела его всего лишь на балкон. На балконе у них не было окон, поэтому казалось, что находишься там, на улице, только не стоишь на земле, а летаешь.

Под ними горели золотые огни города, которые складывались в дорожки или даже целые полукруги или кубики. Были видны и машины, которые беспрестанно носились под окнами и даже фигурки человечков под фонарями. Только Марина смотрела не туда, она смотрела на небо. Роман осмелился обнять ее за талию, она словно ждала этого и вполне уверенно прислонилась к нему