— Не волнуйся, — прошептала я. — Иди спать. И знаешь что? Ты положишь свой секрет мне под подушку, а я положу тебе свой. Так каждый будет хранить секрет другого.

Его улыбка стала радостной. Он просунул под мою подушку свой кулак, а вынул уже раскрытую ладонь с растопыренными пальцами, показывая, что в руке ничего нет. Тогда я взяла его за запястье и сделала вид, будто что-то кладу в его раскрытую ладонь, а затем быстро согнула ему пальцы. Он прижал кулак к груди, словно там действительно было что-то исключительно ценное. Мгновение спустя он ушел, тихо ступая босыми ногами.

Я прижалась лицом к подушке, пытаясь, как принцесса на горошине, почувствовать, действительно ли теперь там что-то было — крохотный бугорок, глубокое молчание, как хлебный мякиш, скатанное в шарик между большим и указательным пальцами, совсем маленькое зернышко, отпечаток которого я найду утром на своей щеке, несмотря на толщину подушки.

Конечно, все кончилось тем, что однажды все узнали об этом. Они поняли, насколько ты другой, насколько их мир был чужим для тебя, и с тех пор ты не мог больше оставаться среди нас. Ты совершал поступки, которые выдавали тебя, оставляя голым и дрожащим под чужими взглядами; напрасно я пыталась защитить тебя, я связывала тебе руки, как делали мои родители, когда я обматывала рукава свитера вокруг шеи, но это не помогало, ты был на пути к чему-то невыразимому, и мне не хватало сил, чтобы остановить тебя.

В первый раз ты разбил стакан, который держал в руке, ударив его о стену; мы так обезумели при виде осколков в твоей руке и крови, струящейся на пол, что за то время, пока возили тебя в больницу, где тебе зашивали ладонь, успели забыть, что послужило причиной случившегося. Во второй раз ты раскроил себе лоб, ударяясь головой об угол. В третий раз ты бросился вниз с верхней ступеньки лестницы. С тех пор мы потеряли счет тому, что родители стали называть приступами. Сложно было понять, гнев или тоска были тому причиной, а может быть, страх, а иногда все это смешивалось вместе, ты неожиданно начинал плакать и кричать, кидать вещи в стену или сам яростно бросался на нее, словно кто-то другой в этот момент руководил тобой. Избыток эмоций, иногда смутно думалось мне, не ярость и не страх, а просто избыток эмоций. Твое лицо всегда было покрыто кровоподтеками и казалось намалеванным, как раньше, когда я, играя, гримировала тебя, твои губы всегда были искусанны, а веки были синими. Ты в кровь обгрызал ногти и с упрямым остервенением расцарапывал малейшие болячки, словно хотел пробить отверстие и прятаться внутри самого себя. Ты рос медленно, мальчики твоего возраста были выше тебя почти на голову. Окружающие замечали твой нездоровый вид, и тебе приходилось носить большие очки, пряча лицо, и твои глаза в них казались большими, почти растерянными.

Врачи определили у тебя сложное заболевание — расстройство психики. Это слово «расстройство» было странным, как непрозрачная вода, как непроницаемая поверхность темной лужи на грязной дороге — в ней тонули некоторые дети, чтобы не иметь больше никакой связи с окружающим миром. Мир, в котором они живут, — другой, говорили врачи, они прячутся в нем, как на своем маленьком чердаке, в своей крохотной хижине на верхушке дерева, и закрывают за собой дверь, на мгновение, на несколько часов, а иногда навсегда. Мама плакала и, снова увидев тебя в прихожей, где ты дожидался нас, не могла поверить, что так говорят о ее мальчике с таким нежным личиком, к тому же он научился читать, писать и считать почти одновременно со старшей сестрой.

Конечно, родители пытались вести себя так, будто ничего не произошло, как будто речь идет о чем-то мимолетном, всего лишь о возрастном нарушении. Ты продолжал ходить в школу несколько дней в неделю. Остаток времени ты проводил дома взаперти и караулил меня из окна нашей комнаты или иногда играл в саду, плетя мне веночки из веточек и травы или строя замки из грязи. Маленьким ты часто болел, поэтому одиночество не смущало тебя, тебе досаждало лишь то, как медленно линия, отмечавшая твой рост, продвигалась по шкале в нашей комнате — будто сонная муха, а ведь ты должен был уже вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до моей.

Однажды ночью я встала попить воды и услышала, как родители обсуждали твое заболевание за дверью спальни. Мне хотелось закричать, с размаху распахнуть дверь и спросить их, какое они имеют право так говорить о тебе. «Вы ничего не знаете, — в исступлении думала я, — вы ничего не знаете». Но я промолчала и вернулась в комнату, так и не попив воды. Но не смогла заснуть и встала, чтобы взять тебя к себе и положить рядом. Я лежала и широко раскрытыми глазами смотрела в темноту, впервые в жизни мне не спалось. Я спрашивала себя, какие непрожитые жизни нужно вычеркнуть из твоей судьбы, от каких историй нам нужно освободиться, как от ненужного балласта, который сбрасывают с воздушного шара, чтобы не дать ему столкнуться с землей, — так в бурю команда корабля выбрасывает за борт лошадей. Я долго прижимала тебя к себе, чтобы унять дрожь. Была готова торговаться с судьбой, готова на все, лишь бы не потерять тебя, — лгать, обманывать, воровать. Я подсчитывала наши секреты и тайные истории, словно боеприпасы, потому что война началась, и я уже знала, что ей не будет конца.

Я точно знаю, в какой день какого года наши родители узнали, что ты болен. В этот день они не сказали мне ни слова, но я помню, что назавтра папа взял выходной. На рассвете он пришел в нашу комнату, включил свет, откинул одеяла и начал щекотать нас, пока мы окончательно не проснулись, а после заявил, что приготовил нам сюрприз. Тогда он впервые повез нас на берег моря. Мы пели и веселились все утро, пока ехали, но, когда море показалось на горизонте, на глазах отца появились слезы. Я подумала тогда, что его глаза устали от дороги и слепящего солнца. Он остановился на краю дороги, тянущейся вдоль пустынного пляжа, и, положив голову на руль, продолжал плакать. Мы с тобой вышли и сели у края воды. До зимы оставалось совсем немного, и море было темно-серым. Отец вышел из машины, но остался стоять возле нее — мама что-то тихо говорила ему, глядя в сторону моря. Чуть позже они наконец вдвоем подошли к нам. Чтобы согреться, он зажег сигарету и сказал, смеясь, что жалеет о том, что не взял с собой термос с шоколадом, и, чтобы подтвердить свою рассеянность, театральным жестом стукнул себя по лбу. Потом снял ботинки и пошел окунуть ноги в воду.

— Вода теплая! — крикнул он. — Идите ко мне!

Ему приходилось надрывать голос, чтобы перекричать рокот волн. В этот день море не было красивым и ласковым — оно неистово хлестало по берегу, принося с собой почти черный песок, от которого исходил терпкий и резкий запах. Я посмотрела на тебя. Твое лицо было белым от испуга. Ты смотрел на отца, шлепавшего по пене и вытиравшего лицо от брызг. Ты стучал зубами, твои губы посинели. Но мне не было страшно, не знаю почему, но мне захотелось похвастаться, и вместо того, чтобы успокоить тебя, я сказала со смехом:

— Вероятно, ты никогда не станешь великим моряком. Дай мне один палец, я отрежу его, раз на эту жизнь ты неспособен.

Когда ты посмотрел на меня, я поняла, насколько сильно ранила тебя; но странное чувство неловкости, неожиданная боязнь овладели мной и помешали погладить тебя по щеке; быть может, брошенный тобой пристальный взгляд, наполненный чем-то похожим на безумие, охладил меня и в тот момент сделал тебя, моего маленького брата, совсем чужим. Когда папа подошел к нам, протягивая руки, чтобы потянуть нас в воду, ты вырвался и побежал вдоль берега. Отец не пытался догнать тебя, так и остался стоять с протянутыми руками, словно готов был снова заплакать.