Первые пять лет войны партизанские группы, такие как отряд Садхар Хана, нередко за один бой теряли до половины бойцов. Но их семьи, оставшиеся в деревнях, часто несли еще большие потери. Женщины и дети месяцами жили в пещерах в окрестностях Бахарака, в то время как враг расстреливал стада скота из автоматов, выжигал урожай, а поля «начинял» противопехотными минами, надеясь, что голод заставит местное население сдаться. До нынешнего времени по пути к горным ручьям можно увидеть сложенные из камней пирамидки – так отмечают места, где погибли дети, шедшие за водой. Их нередко сражали пули советских снайперов.

Садхар Хан был влиятельным полевым командиром, и в советском списке подлежащих уничтожению в первую очередь он занимал одно из ведущих мест. Поэтому за десять лет советской оккупации восточного Бадахшана его родную деревню Ярдар бомбили более шестидесяти раз. Все здания здесь были разрушены к 1982 году, но вертолетные налеты продолжались. Земля, как говорит Хан, «была уже мертва», но ее продолжали бомбить и более десятка раз минировали.

Именно вертолеты, которые афганцы называли шайтан-арба («колесницы дьявола»), наносили наибольший урон моджахедам. Иногда сразу восемь машин «Ми-24» устраивали рейды в высокогорные районы и обстреливали позиции партизан ракетами «С-8» с осколочными боеголовками, а также 30-миллиметровыми фугасными снарядами. Какими бы бесстрашными и отчаянными ни были бойцы горных отрядов, они не могли противостоять таким массированным атакам. Ситуация изменилась лишь с 1986 года, когда ЦРУ начало снабжать афганских повстанцев переносными зенитными комплексами «Стингер» с тепловой наводкой, которые идеально подходили для поражения медленно двигающихся «Ми-24». За последующие три года США поставили в Афганистан более тысячи «Стингеров», уничтоживших сотни советских вертолетов и транспортных самолетов.

Первым моджахедом в восточном Бадахшане, поразившим вертолет «Стингером», был Хаджи Баба, один из главных помощников Садхар Хана. Сейчас он женат на его дочери. Во время моих визитов в Ярдар и посиделок под ореховым деревом мне несколько раз доводилось слышать из уст Хаджи подробные рассказы о его подвигах. Каждый раз истории немного отличались, а самое длинное повествование продолжалось более часа.

От Садхар Хана я узнал также и о тех бедствиях, которые пришлось пережить жителям Бахарака и окрестностей уже после войны с СССР, длившейся с 1979 по 1989 год. Не успели они оправиться от этих потрясений, как на них стали надвигаться талибы, с 1994 по 2001 год не оставлявшие попыток подчинить себе северные территории. Эти беседы показали мне новые грани характера командира Хана. Его противоречивая натура, казалось, красотой и суровостью была схожа с окружающей природой. Он не стеснялся демонстрировать свою любовь к поэзии и цветам, любил уединение. Как-то ранним утром он пригласил меня пройтись с ним с полкилометра до берега реки Вардуш. Над быстрым потоком практически висели два огромных валуна. Хан сказал, что часто приходит сюда, чтобы побыть в одиночестве перед вечерним намазом. Мы сели на камень, и я поинтересовался, могу ли задать ему один вопрос.

«Да, пожалуйста, – ответил он, – спрашивай».

«У тебя полно обязанностей и неотложных дел, так зачем же ты так много времени проводишь здесь, глядя на речные волны?»

Тогда он усмехнулся и сказал, что я не пойму ответа, потому что никогда не был на войне.

«Ты служил в армии, но ты не воин, потому что никогда не был в настоящем бою», – мягко пояснил Садхар Хан.

А затем начал красочно описывать ужасы войны: как снаряд разрывает на куски тело человека, с которым ты тридцать минут назад бок о бок сидел за завтраком, как гниющие раны другого боевого товарища распространяют удушающий запах и как терзают слух стоны третьего, умирающего от инфекции, потому что у бойцов отряда нет даже самых простых медикаментов.

В отличие от других партизан, таких как Хаджи Баба, часто с упоением рассказывавшего о героических днях борьбы, в воспоминаниях Садхар Хана не было ни злобы, ни бахвальства. Он говорил о своих переживаниях: о том, каково это, когда у тебя на руках истекает кровью друг, которого ты знал с самого детства, и что ты чувствуешь, когда опускаешь его тело в неглубокую могилу. Он говорил о том, что женщины и дети не могут жить нормальной жизнью во время войны, сетовал, что жизнь скоротечна и бессмысленна, если человек проводит ее в схватках с врагом – служит смерти, вместо того чтобы заниматься более достойными делами: читать книги, слушать музыку, выращивать грушевые деревья.

В тот день мы беседовали – говорил в основном он – около двух часов. И в конце Садхар Хан сказал: «Я воевал ради того, чтобы сейчас мог вот так посидеть здесь над рекой. Только эти моменты могут оправдать те потери, которые мне пришлось пережить во время противостояния советскому вторжению, а затем талибам. Если вы не бывали в огне сражения, вам этого не понять».

Годом позже, в одну из наших последующих встреч, Хан сказал, что думал о том нашем разговоре. Ему показалось, что он не вполне ответил на мой вопрос. Он протянул мне листок бумаги и объяснил, что написал стихотворение, которое, возможно, лучше всего передает его мысли и чувства. Оно было написано на дари:

Вы спросите, зачем сижу я здесь,

На стылом камне

Над рекою быстрой

В безмолвье и безделье, руки опустив.

Работы много, но работать негде.

Народу нужно пропитанье, но поля пустуют,

Ведь вся в занозах противопехотных мин

Несчастная земля.

А я хочу услышать тишину,

Журчание воды и пение деревьев…

Все это звуки жизни, звуки мира

И безмятежности, что дарит нам Аллах.

Я тридцать лет провел в боях. Довольно.

Я перерос войну, оставил ее в прошлом.

Претит мне шум и скрежет разрушенья.

Я мирной музыки хочу, я от войны устал.

Грег – очень значимый для меня человек. Без него я бы был не более чем торговцем ячьим маслом.

Сарфраз Хан

Во время наших многочисленных встреч Садхар Хан всегда был очень радушен и гостеприимен. И все же, по крайней мере с моей точки зрения, сдержанная улыбка и любезная церемонность не могли смягчить остроты взгляда его зеленых глаз. Он часто звонко и заливисто смеялся, но стоило ему увидеть или услышать что-то неприятное, как его лицо мрачнело и принимало такое выражение, что хотелось отойти подальше. В некоторые моменты он походил на столь ненавидимые им советские противопехотные мины – вроде маленькая такая, неглубоко зарытая металлическая коробка, но в ней скрывается огромный «взрывной потенциал».

В целом же Хан представлял собой особый типаж, с которым я много раз сталкивался в Афганистане: бывший моджахеддин, переживший войну с Советским Союзом и выстоявший в борьбе с талибами и решивший посвятить остаток своих дней восстановлению нормальной жизни в родном краю. Как практически все командханы, он шел к этой цели напролом, не стесняясь расставлять родственников на ключевые административные посты, присваивая себе прибыль от лазуритовых рудников, расположенных в ста километрах от Ярдара, облагая мздой торговцев героином (их караваны – вереницы нагруженных мулов – проходили по его территории, двигаясь к таджикской границе). Однако в отличие от других полевых командиров, погрязших в коррупции, Садхар Хан старался все доходы направить на налаживание быта своих соплеменников. Для ветеранов, служивших под его началом, он устроил прекрасный рынок в Бахараке. Он помогал им справиться с непростой задачей – превратиться из солдата в предпринимателя, и выдавал небольшие кредиты, чтобы они могли начать собственное дело. Поддерживал он и крестьян: стоило тем лишь намекнуть на какие-то нужды, как он сразу же щедро делился семенами и сельскохозяйственными инструментами.