— Кем же она была?

— Этого я до сих пор не не знаю; но знаю наверняка, что другим она не была. Так я с нетерпением жду вашего дайджеста, дражайшая.

— Вы правы. Годы шли, и это были счастливые, очень счастливые годы. Вы с Леопольдиной никогда не знали иной жизни, и все же оба сознавали вашу непохожесть на остальных и ваше чрезвычайное везение. Заоблачные высоты вашего Эдема омрачило чувство, которое вы называете «тревогой избранных», — суть его такова: «Как долго еще может продлиться подобное совершенство?» Эта тревога — как и всякая тревога — до предела обострила ваше блаженство, одновременно сделав его хрупким, опасно хрупким, день ото дня все опаснее. А годы шли. Вам исполнилось четырнадцать лет, вашей кузине двенадцать. Вы с ней достигли пика детства — «зрелой поры детства», как назвал это Турнье. Вы росли в сказке и сами были сказочными детьми. Никто вам об этом не говорил, но вы смутно сознавали, что вас ожидает чудовищная деградация, которая затронет как ваши совершенные тела, так и не менее совершенные души. Неуравновешенные прыщавые подростки — вот каково было ваше будущее. И тогда… Я подозреваю, что именно вам пришел в голову безумный план, о котором пойдет рассказ.

— Ну вот, вы уже ищете оправдания моей соучастнице.

— Разве она нуждается в оправдании? Идея была ваша, не так ли?

— Моя, но ведь она не была преступной.

— Априори — нет, но ее результатом стало преступление в силу ее неосуществимости, которая не могла не вскрыться рано или поздно.

— В данном случае скорее поздно.

— Не будем забегать вперед. Итак, вам четырнадцать лет, Леопольдине двенадцать. Она на вас только что не молилась, и вы могли заставить ее поверить в самую несусветную чушь.

— Это была не чушь.

— Да, много хуже. Вы убедили кузину, что половая зрелость — худшее из зол, но ее можно избежать.

— Можно.

— Вы и теперь так думаете.

— Я в этом уверен.

— Значит, вы как были психом, так и остались.

— С моей точки зрения только я один всегда мыслил здраво.

— Ну конечно. В четырнадцать лет вы уже так здраво мыслили, что торжественно поклялись никогда не взрослеть. А ваше влияние на кузину было столь сильно, что вы и ее заставили дать аналогичную клятву.

— Разве это не чудесно?

— Как для кого. Ведь вы уже тогда были Претекстатом Тахом и под стать вашей страшной клятве подобрали не менее страшные кары за отступничество. Выражаясь яснее, вы поклялись — и заставили поклясться Леопольдину, — что если один из вас нарушит данное слово и повзрослеет, другой его просто-напросто убьет.

— Четырнадцать лет — и уже душа титана!

— Я полагаю, что многим мальчикам и девочкам приходило в голову никогда не расставаться с детством, и некоторые даже преуспели, но все ненадолго. А вот вам двоим, похоже, это удалось. Правда, целеустремленность вы проявили незаурядную. И именно вы, четырнадцатилетний титан, изобрели целую псевдонаучную методику, призванную сделать ваши тела не поддающимися естественному процессу полового созревания.

— Не такую уж псевдонаучную, ведь она сработала.

— Это мы еще увидим. Не пойму, как вы вообще выжили, так над собой измываясь.

— Мы были счастливы.

— Но какой ценой! Как, черт возьми, вы ухитрились измыслить такой чудовищный режим? Впрочем, вас извиняет возраст — вам было всего четырнадцать.

— Если бы можно было начать жизнь заново, я поступил бы так же.

— Сегодня вас извиняет старческий маразм.

— В таком случае, я всегда был маразматиком или ребенком, потому что мое умонастроение не изменилось за всю мою жизнь.

— Меня это не удивляет. В тысяча девятьсот двадцать втором году вы уже были законченным психом. Вы создали ex nihilo[7]систему, которую назвали «гигиеной вечного детства»: в ту пору это понятие включало все области физического и душевного здоровья — гигиена была идеологией. Но ваша система заслуживала скорее названия «антигигиена», такой она была нездоровой.

— Напротив, очень здоровой.

— Вы почему-то решили, что созревание происходит во сне, и постановили не спать — или, на худой конец, не больше двух часов в сутки. Вода казалась вам идеальной средой для сохранения детства — и вы с Леопольдиной дни и ночи напролет плавали в озерах поместья, иногда и зимой. Вы ограничили себя в еде до строжайшего минимума. На ряд продуктов вы наложили запрет, другие рекомендовали исходя из критериев, свидетельствующих о самой буйной фантазии: из рациона были исключены слишком «взрослые», на ваш взгляд, кушанья, например утка с апельсинами, суп из омара, а также любая пища черного цвета. Зато вы уверовали в пользу грибов — не ядовитых, но считающихся несъедобными, вроде дождевиков, — и объедались ими в сезон. Чтобы не спать, вы раздобыли кенийский чай, особо крепкий сорт, потому что ваша бабушка говорила при вас, что он вреден; вы заваривали его черным, как чернила, пили в огромных дозах и точно такие же количества вливали в вашу кузину.

— Которая ничего не имела против.

— Скажите лучше, что она любила вас.

— Я тоже ее любил.

— На свой манер.

— Чем мой манер вам не угодил?

— Литота.

— Может быть, вы находите, что у других это получается лучше? Я не знаю ничего гнуснее того, что они называют любовью. Знаете, что такое в их понимании любить? Поработить, обрюхатить и обезобразить несчастное создание — вот что мои так называемые собратья по полу называют любовью.

— Теперь вы ударились в феминизм? На мой взгляд, вы, как никогда, неубедительны.

— До чего же вы глупы, хоть плачь, ей-богу. То, что я сейчас сказал, на противоположном полюсе от феминизма.

— Может быть, вы попробуете раз в жизни быть ясным?

— Да я кристален! Это вы не желаете признать, что моя любовь — самая прекрасная из всех возможных.

— Мое мнение на этот счет интереса не представляет. Зато мне очень хотелось бы знать, что об этом думала Леопольдина.

— Леопольдина благодаря мне была счастливее всех.

— Счастливее кого? Всех женщин? Всех безумиц? Всех больных? Всех жертв?

— Вы совершенно не умеете смотреть в корень. Благодаря мне она была счастливее всех детей.

— Детей? В пятнадцать-то лет?

— Именно! В том возрасте, когда девочки дурнеют, покрываются прыщами, обрастают волосами, плохо пахнут, становятся грудастыми, толстозадыми, злобными и глупыми — женщинами, одним словом, — Леопольдина была — дитя, прекраснейшее и счастливейшее дитя, самое необразованное и самое мудрое, самое что ни на есть дитя, и все это только благодаря мне. Я уберег ту, кого любил, от тяжкой женской доли. Попробуйте-ка найти пример любви прекраснее, чем эта!